Ушло навсегда.
Лэнг спросил себя, страдал бы он так, если бы она все-таки согласилась выйти за него замуж. Может быть, страдал сильнее или, напротив, меньше? И решил, что так же.
Если ему когда-либо требовалось утешение, так это сейчас. Он поднял руку с часами и, прищурившись, посмотрел на циферблат. В Атланте было чуть больше пяти дня. Встав с кровати, Лэнг подошел к противоположной стене, где заряжался «блэкберри», отсоединил аппарат от зарядного устройства, просмотрел «записную книжку», вернулся на кровать и нажал кнопку вызова.
Всего лишь через два гудка ему ответили. Слышимость была настолько хороша, что нельзя было и подумать, что его и собеседника разделяет океан.
— Фрэнсис?
— Это же мой любимый еретик! — услышал он радостный возглас.
Лэнгу сразу сделалось легче.
— Фрэнсис, у меня плохие новости.
Он рассказал ему обо всем, что случилось после смерти Хаффа, не упомянув лишь об Управлении. Зато в подробностях описал события в Монсегюре.
— Вы уверены, что она погибла?
Гнев полыхнул в нем, как молния, и так же быстро угас. Уже вторично за несколько часов ему задают этот вопрос. Неужели они думают, что он счел Герт мертвой и бросил ее там?
— Фрэнсис, я твердо знаю лишь одно: я не смог найти ее на этой проклятой вершине. Самым крупным, что я видел, оказалась кисть руки, принадлежавшая, между прочим, не ей.
Последовавшая пауза так затянулась, что Лэнг подумал было, что связь прервалась. Но затем услышал:
— И что вы собираетесь делать?
Ответ на этот вопрос у Лэнга был давно уже готов.
— Отыскать тех, из-за кого это случилось.
— А разве не лучше ли было бы предоставить это дело полиции? — с искренним беспокойством осведомился Фрэнсис.
Лэнг сдержал просившийся на язык резкий ответ и заставил себя говорить спокойнее.
— Мне никак нельзя идти во французский полицейский участок и заявлять, что на моих глазах были убиты три человека, если не больше. Если лягушатники начнут расследование, они наверняка узнают, что меня разыскивает полиция во Франкфурте, а может быть, и в Гейдельберге.
— Лэнг, стремление совершить месть — неразумно.
— Фрэнсис, я знаю, что призывать к милосердию и прощению — ваша обязанность, но сейчас мне совершенно не хочется подставлять вторую щеку.
Снова молчание.
— Лэнг, вы знаете, что я готов помочь вам всем, что в моих силах. Я тоже любил Герт. И буду молиться за ее душу.
— Лучше помолитесь за тех, кто ее убил — когда я их найду.
— Эта надпись на стене пещеры… Вы считаете, что она может вам пригодиться?
Лэнг отлично понимал, что этот вопрос задан только для того, чтобы увести его от разговора о Герт.
— Точно не знаю. Кстати, почему бы вам не записать ее? Посмотрим, что вы сможете сказать.
Он диктовал не спеша, старательно произнося окончания существительных.
— Готово, — сказал Фрэнсис. — С ходу можно перевести, как «Юлиан император приказывает, чтобы обвинения против царя иудеев были погребены во дворце одного бога». А может быть, «единого». Не слишком-то понятно, к тому же без окончаний трудно сказать что-то наверняка. Вы уверены, что не спутали склонения?
Священник не удержался от привычного подтрунивания над собеседником, и Лэнг решил, что все равно ему необходимо каким-то образом преодолеть свою скорбь.
— Declamo bona verba.
— Я вовсе не хотел сказать, что вы говорите не те слова. Просто у вас к классическому языку примешивается южный акцент, и вашу дикцию не всегда легко понять. Вы говорите… — На сей раз Лэнг точно знал, что он улыбнулся. Священник мог творить чудеса. — …ore rotundo[33], так Гораций отзывался о хороших ораторах.
— А как насчет solus dei и царя иудеев?
— Бесспорно, когда Христа распяли, Его называли в насмешку царем иудейским, но ведь фраза могла относиться и к какому-нибудь настоящему царю из Ветхого Завета — скажем, к Давиду или Соломону. Точно так же о «едином Боге» могли говорить не только христиане, но и евреи, и мусульмане.
Лэнг задумался. Потянулся, потом сказал:
— Тут возникают сложности. Ведь Юлиан отменил законы Константина, предоставлявшие христианам право исповедовать свою религию. Он ненавидел их, понимая, что они склоняют Рим отречься от исконного пантеизма[34].
34