Глава 24
Лэнг сидел дома возле стойки, отделявшей кухню от гостиной, — там он обычно завтракал. На столешнице были разложены с полдюжины листов из желтого адвокатского блокнота, на каждом было выписано по отдельному варианту перевода.
«Император Юлиан приказывает царю иудеев обвинение во дворце одного бога»?
Явно недоставало еще одного глагола.
«…Царь иудеев погребен и обвинен во дворце одного бога»?
Бессмыслица. Как справедливо отметил Фрэнсис, это нужно было сделать на триста лет раньше.
Колесики в мозгу, как и в любом другом механизме, лучше вращаются, если их смазывать. А какая смазка может быть лучше небольшой дозы односолодового виски? Лэнг слез с высокой табуретки и подошел к секретеру работы Томаса Элфа, одному из немногочисленных сохранившихся образцов мастерства этого замечательного чарльстонского мебельщика, вошедшему в крайне малое число предметов, взятых Лэнгом в новую квартиру после смерти Дон. В нижней секции секретера хранились лучшие напитки, имевшиеся в квартире.
Выпрямляясь, он заметил глаза Грампса, следившего за его движениями. Сегодня, впервые после возвращения Лэнга из Франции, пес не рыскал по квартире в поисках Герт. Очевидно, поняв, что она не вернется, Грампс сделался вялым, и даже еда его не интересовала. Ну, ладно, не то чтобы совсем не интересовала, но меньше, чем обычно. Он так же опустошал свою миску, только делал это не так быстро, как прежде.
А не создать ли нам компанию?
Лэнг подошел к стойке и при помощи пульта включил телевизор. Что, если звуки женских голосов, пусть даже воспроизведенных электроникой, немного взбодрят Грампса? Потом положил в стакан лед, налил на два пальца янтарной жидкости и сел на прежнее место возле бара.
«… Америка, сейчас еще есть время. Но как бы не стало слишком поздно».
Лэнг смотрел прямо в лицо Гарольду Стрейту. Его голубые глаза казались твердыми, как бриллианты, и было в нем что-то гипнотизирующее, такое, что просто не позволяло не верить ему.
«Если мы позволим тем, кто стремится к многонациональности, к тому, что они называют единством мира, и дальше осуществлять их план по уничтожению нашей индивидуальности…»
Лэнг разглядывал это лицо до тех пор, пока тридцатисекундный ролик не завершился звуками «Боже, храни Америку». В этом человеке было не только мощное обаяние, но и…
Что?
Для работника Управления память на лица была жизненно наиважнейшим качеством, которое достигалось многочасовым разглядыванием сотен фотографий; из них повторялись лишь одна или две, да и то в разных ракурсах. Курсанты школы должны были опознавать не только увиденные прежде лица, но и фон. Женщина в шляпе, стоящая возле кинотеатра, мужчина, сфотографированный в профиль в автомобиле, теперь повернулся анфас. Женщина без шляпы перед чем-то расплывчатым. Тот же мужчина, но надевший бейсболку, снятый в три четверти, разглядывает витрину магазина.
Лэнг где-то уже видел Стрейта. Но где?
Рейлли мотнул головой. Маловероятно. Стрейт был губернатором одного из тех штатов, где бывают только два времени года — июль и зима; какого-то из ледяных мест в глубине Америки, где Лэнг никогда не бывал. То ли Миннесота, то ли Висконсин, то ли еще что-то в этом роде. Просто какая-то шальная искорка проскочила от нейрона к нейрону и замкнула не те дендриты в мозгу — точно так же, как это случается, когда нам кажется, что мы бывали где-то, хотя точно знаем, что это полностью исключено.
Лэнг отхлебнул виски и вернулся к загадке надписи Юлиана, не обращая больше внимания на телевизор. Гарольд Стрейт никуда не денется. Нужно было решать более важные и срочные вопросы. Он потянулся к телефону, висевшему на стене над стойкой, и набрал номер.
В трубке раздался голос Фрэнсиса.
— Итак, я предоставил вам все возможности разобраться с этой штукой, так что нечего на меня обижаться, — без всяких предисловий заявил Лэнг.
— Обижаться? На вас? Что-то не пойму…
— Император Юлиан приказал захоронить обвинительный акт против царя иудеев во дворце единого бога.
Пауза, потом чуть слышный вздох.
— Чепуха какая-то.
— Нет, вы просто завидуете, потому что не поняли этого сами. Ни один другой предлог — «к», «над», «от» и так далее — не подходит. Только «в».
— Но зачем нужно было хоронить обвинительный акт? — полюбопытствовал священник.
— Об этом спрашивайте вашего приятеля Гринберга. Если он прав и Христос был не столько пророком, сколько революционером, то обнародовать такое обвинение означало бы, несомненно, тяжелый удар для церкви, которую Юлиан так ненавидел. Князь мира превратился бы в простого драчуна. Наверно, Юлиан предвидел немалую потеху.