Вдруг — о, чудо из чудес! — заскрипели тормоза.
— Не копы ли это? — прошептал Томми.
Нет, это были не они.
— Что это вы тут делаете, ребята, в три часа ночи? — услышали мы голос.
— Мы лунатики и бродим во сне. И если б вы нас не разбудили, мы бы все продолжали идти и спать.
— Так, я вижу. Знаю, как спят с заплечным мешком. Полезайте сюда, ребята, если хотите. Мне еще две-три сотни миль по пути к Чикаго.
Никогда в жизни не слыхали мы таких чудесных слов. Мы забрались на заднее сиденье. Мешки соскользнули с наших плеч; мягкое сиденье точно вылеплено было специально по нашим телам, и, прежде чем мы успели заметить это, мы крепко спали.
Солнце, о котором мы столько мечтали ночью, разбудило нас, хлынув в окна. На миг мы обалдели. Потом нам вспомнилась ночь. Толчки машины помогли нам очнуться. Человек у руля обернулся, улыбнулся нам и замедлил ход. Он нашел место, где заправить автомобиль.
Томми схватил меня за руку.
— Ты заметил? — шепнул он мне.
— Индеец!
Это действительно был индеец. Ни перьев, ни боевой раскраски, ни пестрых одеял, ни цветной бахромы. Но мы видели, что это индеец. Это был первый индеец, которого мы повстречали.
— Позавтракать хотите?
Он держал в руках сумку. Не дожидаясь ответа, он вытащил несколько бутербродов с кровяной колбасой. Они пахли пирожным для нас, привыкших к сырым фруктам и овощам (когда удавалось достать их). Покончив с бутербродами, мы снова взглянули на нашего друга-индейца. Он принялся болтать, запуская снова машину.
— Ребята, — сказал он, — вы видите, что я индеец, и, верно, диву даетесь, что занесло меня так далеко от дома — от моей резервации[9],—добавил он, улыбнувшись. — Может быть, вам покажется странным, но я здесь очутился по той же причине, что и вы. Нет, можете не объяснять мне, что вас сюда принесло. Я знаю. У вас нет ни дома, ни места, куда приткнуться. И у меня их нет, как нет у миллионов людей.
Мы с Томми взглянули на него с изумлением.
— Я работал всю жизнь. С детства — никогда я не жил в резервации. Я вырос в Буффало. Там я научился класть кирпичи и построил немало хороших домов и зданий. Но это было давно. Много лет уже я не работал на стройках.
Томми сказал:
— Да, я знаю. Мой дядя тоже каменщик.
— Я не знал, что мне делать. Ни работы, ни денег. Мне ничего не осталось, как бродить из города в город, искать работы.
— Вот и мы так же.
— Да, так же, как и вы. И, как вас, меня однажды подвез один человек. Он рассказал мне про этот мир. Многого я прежде не знал. Он рассказал мне, как богачи богатеют и почему бедняк всегда остается бедняком. Он рассказал мне, как рабочие, вроде меня, борются за свои права…
Наш новый знакомый все говорил и говорил. И мы тоже многого не знали. Потом он дал нам пачку газет и несколько книжонок, — он назвал их брошюрами.
Он дал нам пачку газет и несколько книжонок.
— Прочтите, — сказал он. — Куда бы вас ни занесло, деритесь за хорошую жизнь для нашего брата, чтобы не было нищеты и каждый из нас мог стать счастливым.
Несколько лет прошло с тех пор. Мы попали снова в свой город. Мы крепко запомнили эту странную встречу, и часто, когда мы с Томми возвращаемся с какого-нибудь митинга, разговор у нас заходит об этой ночи.
В конце концов, и змеи порой приносят удачу.
Гарри Потамкин
Песня голодного похода
Мэльколм Киркленд
Сиксика
Пэйхи-Сихэ и Нотуксики-Кукатос — так звали их по-индейски: Черный Волос и Дальний Луч. Они были детьми Доброго Человека и жили далеко на северо-западе Америки. Дальнему Лучу было десять зим, а сестре его, Черному Волосу, только восемь.
Их племя — Сиксика (Черноногие) — жило в Америке за много-много лет до того, как пришли богатые белые люди, чтобы убивать их и грабить, и заставлять работать на себя. Даже стикикикинози, старейшины племени, не могли вспомнить времени, когда не было белых людей.
— Может быть, — говорила Черный Волос однажды в июльский вечер, — может быть, кеватин, северный ветер, пригнал белолицых из снежных стран?
— Нет, — отвечал Дальний Луч, — кеватин — скверный ветер, но он не принес бы нам такой беды.
Черный Волос кивнула головой и взглянула в угол шалаша, крытого буйволовыми шкурами, — туда, где лежала мать Двузубая, пьяная, как всегда. Ее сделала такой водка белого человека.
— Ты прав, даже кеватин не сделал бы столько зла. Но мы заболтались с тобой. Нужно принести воды к ужину.
Двум маленьким индейцам трудно жилось. Таскать воду из ручья — это было еще легко. Дальний Луч рубил дрова и удил рыбу, Черный Волос вечно шила одежду, стряпала, выскребала шкуры зверей. Иногда мать Двузубая протрезвлялась; тогда ребятам приходилось сносить немало побоев и затрещин. Невесело, совсем невесело им жилось.
Когда отец — Добрый Человек — возвратился в тот вечер с работы на консервной фабрике, он не стал есть ни вареной рыбы, ни хлеба; иногда, когда он приходил слишком усталым, он сразу заваливался спать; но сейчас он не накинул на себя медвежьей шкуры и не лег. Он побежал к шалашу вождя, стоявшему посреди селения.
Ребята выглянули ему вслед.
— У отца какие-то важные дела сегодня, — прошептала Черный Волос.
И почти сразу забили барабаны, созывая всех мужчин на совет. Черный Волос уцепилась за руку брата:
— Я боюсь этого грома. Всегда, когда бьют барабаны, приходят бледнолицые и начинаются несчастия.
— Я тоже боюсь, сестренка. Погоди, я спрячусь в кустах у костра совета и послушаю.
— Смотри, как бы тебя не поймали! — крикнула она ему вдогонку, когда он выскользнул из шалаша и стал пробираться к костру, вспыхнувшему на поляне среди деревьев.