Юлия сняла чулки и вошла, в воду. Вода была холодная. Но она все же вымыла руки, освежила лицо. Не было зеркальца, чтобы выяснить, как выглядит она после необычной ночевки. Расчесала пальцами волосы, вновь надела чулки и туфли, вернуласв в избушку. Владычин все еще спал. Подошла, нагнулась над ним, стараясь на его часах увидеть, сколько же времени. Он открыл глаза.
— В чем дело? — сказал строго. Но тотчас веб понял. — Юлия Павловна! — воскликнул. — С добрым утром! — Взглянул на часы. — Стоят, черти! Забыл завести, должно быть. Ну конечно!
Юлия вновь испытала неудержимое желание обнять его, прижаться, к нему. Ведь это все так близко, так близко. Ну что ей мешает, что?
Владычин поднялся со своего ложа. На щеке его, на виске были отпечатаны ячеи и узелки сетей. Юлия засмеялась, попробовала разгладить отпечатки пальцем. Но они отошли лишь тогда, когда и Владычин умылся студеной озерной водой.
На первый пароход они опоздали и вернулись в город только к часу дня. Никто в этот день в Свердловском райкоме не знал, куда запропастился, такой всегда точный, первый секретарь. На звонки по телефону дисциплинированная секретарша отвечала: «Товарищ Владычин задерживается. Позвоните позже».
Юлия пришла в пустой дом и сразу же кинулась к зеркалу. Ей казалось, что она выглядит неважно. Но нет, лицо свежее, губы и без краски более или менее ничего. Только уж очень трепаная. И очень хотелось есть.
Она поставила чайник на плиту, достала из холодильника припасы, сидела на кухне, ела бутерброды, запивала чаем. Ей предстоял не очень-то приятный вечерок. Она ясно представляла себе подчеркнутое безразличие Сони, слышала многозначительное покашливание Василия Антоновича. Как ни крутись, а объяснять ночное отсутствие придется. И правду не скажешь, и первой попавшейся чушью не отделаешься. Ох, трудно. Лучше уж прийти как можно позже, когда они будут спать. Все-таки не сегодня, а завтра состоится этот разговор. Может быть, к завтраму острота немножко пройдет?
46
Баксанов оставил свой помятый «москвичишко» во дворе гостиницы, под навесом. Двойной номер ему и поэту Залесскому был уже приготовлен, — они звонили об этом заранее из Старгорода.
Ответственный секретарь старгородского отделения Союза писателей и его заместитель приехали в Высокогорск для того, чтобы встретиться с Птушковым. Писательскую организацию волновал и беспокоил поступок молодого поэта. Уроженец Старгорода, всю свою, пока что, правда, недолгую, жизнь проживший в Старгороде, учившийся в Старгороде, начавший писать в Старгороде, — почему он удрал в Высокогорск? «Древний сказ»? Но ведь это же дело его совести. Если он считает для себя возможным сочинять такие сочинения, то его за это не Накажешь, с ним лишь можно говорить об этом, увещевать его, взывать к его сознанию. Неужели же он испугался разговора о себе, о своем творчестве на правлении?
Или, отлично понимая, какую мерзость сочинил, он боится действий против него более суровых, чем разговоры и увещевания? Это еще хуже. И тем более в этом необходимо разобраться.
Огнев отговаривал от поездки. Нечего, мол, выяснять: уехал человек и уехал, пусть себе живет где знает; до чего же вы, дескать, товарищи дорогие, кровожадные, — не сумели воспитать юношу, а теперь жить ему не даете спокойно. Это ваша недоработка, ваш промах; не умеете смотреть широко, смотрите узко, по-групповому, по-сектантски.
Но Василий Антонович одобрил. «Правильно, — сказал он Баксанову и Залесскому, — совершенно правильно. Разберитесь поосновательней. Не думаю, что он удрал из-за опасений, так сказать, мести с нашей стороны. Может быть, ему просто стыдно и перед теми, кого он оболгал, и перед своими товарищами. Что ж, надо помочь молодому человеку преодолеть стыд, помочь вернуться к людям».
Номер, в который вошли старгородцы, был довольно большой и светлый, обставленный разнокалиберной, разностильной мебелью. Пожилая уборщица меняла белье на постелях. Общительный Баксанов, никогда не упускавший случая побеседовать с незнакомыми, случайно встреченными людьми, начал расспрашивать ее о жизни.
— А чего жизнь? — отвечала женщина, взбивая подушки. — Жизнь как жизнь. Живем.
Разговориться с нею было нелегко. Но старый газетчик умел расшевелить и самых каменных, самых молчаливых; мало-помалу разговор оживился.
— До нынешнего года, граждане дорогие, жили мы — всего вволю. Процветали, словом. — Уборщица прислонилась спиной к холодной кафельной печке, которая после того, как было оборудовано центральное отопление, стояла в номере для декорации. — Наша область при царях-то была бедная, в лаптях ходила, хлеб наполовину с половой пекла, овсяным киселем по большим праздникам лакомилась. Да и при советской власти не сразу на ноги встала. Долго у крестьянина жилы трещали от натуги, покудова на ноги прочно поднялся: война мешала, всякие неуправки. Поднялся, однако, выдюжил. До прошлого года все в гору, на подъем шло. На базар выйдешь — чего душа желает. Мяса? Всякого! И говядина, и свинина, и баранина. Курей? Полны возы. Гусей, уток… — тоже не сочтешь. Молока, масла, творогу, сметаны… — Она только рукой махнула от явной досады. — Пойди ныне, — сказала, — сходи на базар-то!.. Шиш там найдешь. А что и найдешь — не купишь. Тройную цену дерут.
— В чем все-таки дело, в чем? — полюбопытствовал Залесский, поправляя пенсне. — Что случилось? Неурожай, может быть?
— А кто его знает! Не моего, бабьего, ума дело. Брат мой родной, Степан Савельевич, он письмо в верха — полную жалобу про непорядки всякие написал. Так что? Возвернулась бумага. И куда? К ним же, к начальникам нашим. Разберитесь, мол. Они и разобрались! Дали выговор Степану за то, что он кляузник, клеветник, и еще предупреждение предупредили, чтобы помалкивал, а не то…
Баксанов вспоминал ночь в охотничьем доме Артамонова, вспоминал насмешливые, грубые ночные разговоры секретаря Высокогорского обкома по телефону, вспоминал весь облик, все повадки этого властного человека. Не верилось, чтобы мог он промахнуться в чем-либо, ошибиться. Это человек неизменной удачи, человек успеха, человек, умеющий все, не останавливающийся ни перед чем.
— Все будет хорошо, — сказал Баксанов, — все разберется, все уладится. Мало ли какие трудности случаются.
— Ну-ну, — ответила уборщица, направляясь к двери. — Дай-то бог. Кипятку принести? Или в столовую спуститесь?
Адрес Птушкова у них был — еще из Стар-города запросили Высокогорский адресный стол. Не спеша шли по улицам старинного города, держа путь к Суворовской площади; отыскали дом, который им был нужен, — хороший дом, красивый, с ажурными балконами; поднялись по лестнице на четвертый этаж, нажали кнопку звонка в ту квартиру, где должен был жить Птушков.
Дверь отворила молоденькая девушка с высокой причудливой прической, тоненькая, стройная, на очень высоких каблучках.
— Нам нужен товарищ Птушков, — сказал Баксанов, приподымая старую кепку, на своей круглой лысой голове.
— А вы, извините, пожалуйста, кто? — спросила девушка не очень смело.
— Мы его товарищи по оружию, — ответил Баксанов.
— Заходите, — сказала она. — Я сейчас… Они вошли в прихожую, девушка скрылась.
Вместо нее появился Птушков.
— Что вам надо, ну что? — сказал он раздраженно, узнав, кто его посетители. — Я к вам не лезу, я к вам непристаю.
— И мы к вам, Витя, не пристаем, — сбрасывая пыльник, ответил Баксанов миролюбиво. — Мы просто хотим кое о чем побеседовать, кое-что выяснить. И только.
Квартира у Птушкова была отличная: две большие комнаты, просторная передняя, широкий коридор.
— Чудесно, чудесно вы устроились, Виталий. — Залесский оглядывал полупустые комнаты. — Обзаведетесь мебелью — дворец будет.
Птушков пригласил их к столу, из тумбочки, до лучших времен заменявшей шкаф, вытащил бутылку водки, принес колбасы на тарелке, хлеба, перестоявших, пустых внутри, соленых огурцов.
— А где же хозяйка? — спросил Баксанов, оглядываясь.