В самом деле, черт возьми, думал Василий Антонович, слушая эти рассказы и реплики, сколько же всего надо, о скольком надо позаботиться! Этюдники, кисти, таинственные муштабели… Не только без дорог, без электричества и водопровода не пойдет культура, но вот и без них, без муштабелей. Что это, кстати, такое? Надо у Юлии спросить.
Разговор шел остро, откровенно, первого секретаря обкома нисколько не стеснялись. Отлично, отличдо, думал Василий Антонович. Вот они боевые и страстные помощники партии в великих делах. Как замечательно было бы, если бы все они, дружно, били в одну цель — своими произведениями воодушевляли людей на строительство коммунистического общества.
— Слушайте, товарищи, — сказал он. — Говорят, у нас в городе завелся молодой поэт, который несет совершеннейшую ересь, но до того через эту ересь нравится женскому полу, что за право побыть в его обществе даже дерутся.
— Василий Антонович, — ответил представитель Союза композиторов, собиратель народных мелодий, известный песенник, старик Горицветов. — Позвольте, я вам объясню. Это, знаете, какого рода явление? Это совсем не новое. Это очень старое. Когда-то их были сотни, таких подражателей Игорю Северянину. Помню их, волосатых, бледнолицых, в бархатных черных блузах. Шел десятый год, одиннадцатый, тринадцатый… Завывали в клубах, на эстрадах, слагали «поэзы». Если позволите, кое-что почитаю? У меня отличная профессиональная память.
— Ясно? — сказал Баксанов. — Ползет ко мне плетень. Многозначительное ничто. Горицветов прав, Василий Антонович. Этот молодец, о котором вы спрашиваете, повторяет зады; эксплуатирует, можно сказать, недоразработанную жилу мещанства. Мещанство живуче, оно дает свой заказ. Не нашел пиит золота настоящей поэзии, силенок не хватило, набрел на заброшенные штольни с мещанскими самоцветами и давай выдавать на-гора. Мещанство, оно штука такая — хотя и цепкая, хваткая, но без пищи ему трудно, хиреет. А тут вдруг подбросили топлива. Истопник этот и стал кумиром. Верно, за полтора года третья дура в жены к нему идет.
— Такие стихи, что он сейчас пишет, я тоже писал, — сказал Горицветов. — Лет сорок пять назад, когда гимназистом был. Вот вам четыре строчки. — Он встал в позу, стал читать с длинным подвыванием:
— Здорово! — закричали, захлопали, засмеялись за столом.
— А почему бы вам, — сказал Василий Антонович, — не писать и не публиковать острых пародий на мещанские стихи, не бороться с литературным мещанством оружием смеха? Это сильное оружие. Более сильное, чем оружие административных мер. Мне рассказывали, что в Польша в тридцатые годы, или перед тридцатыми годами, бурно расцветала обывательская литература, в прогрессивных кругах ее называли литературой «для горничных». Эта наводнившая книжный рынок литература очень беспокоила передовых польских писателей. Но поделать с нею они ничего не могли. И вот одна из писательниц, из прогрессивных писательниц, решилась на такой шаг. Она написала книгу, как бы сгусток, концентрат, эталон, что ли, литературы «для горничных». Остроумно, талантливо высмеяла, высекла и самих сочиняющих для мещан, и их продукцию. И что вы скажете! Говорят, что это сыграло огромную роль. Над литературой «для горничных» даже сами горничные смеялись.
— Скажут, не этично, то да сё. — Баксанов в шутку почесал пальцем затылок.
— Кто скажет?
— Найдутся, скажут.
— А вы, как ЦК наш советует в таких случаях, к Ленину обращайтесь. У Ленина учитесь тому, что этично и что не этично. Самым не этичным для революционера Ильич считал опускание рук, всякие колебания, желание найти обходную дорожку поспокойнее, пресловутый третий путь, в то время когда надо идти решительно вперед, когда надо действовать и действовать революционно, в интересах партии, в интересах народа. Как вы считаете, товарищ Огнев?
Огнев шевельнулся на стуле, поправил очки.
— Да, конечно, Василий Антонович, вы совершенно правы.
Василий Антонович ждал, что он ещё что-нибудь скажет. Но тот ограничился одной этой фразой.
— Мы отвлеклись немножко, — сказал Василий Антонович. — С чем пришли-то, рассказывайте! Какая беда приключилась?
— Дело в том, Василий Антонович, — заговорил Огнев, — что три творческих союза, представителей которых мы видим сегодня в обкоме, чтобы ликвидировать вредную, обедняющую жизнь каждого из них, взаимную разобщенность и оторванность, хотели бы перестроить свою общественную практику. В частности, они обращаются к областной партийной организации с просьбой помочь им в устройстве объединенного творческого клуба.
— Да, да, — заговорил Баксанов. — Мы хотим, чтобы у нас был отличный общий клуб, чтобы он был в одном из лучших зданий, в центре города, на лучшей улице — на проспекте Маркса и Энгельса, чтобы мы все — писатели, композиторы, художники — могли собираться вместе, спорить, обсуждать и жизнь и творчество, обогащать друг друга идеями, наблюдениями, фактами, чтобы к нам на огонек шли бы и работники театров, и научные работники города и области, и архитекторы. Мы беднеем, не общаясь друг с другом. Мы как средневековые цехи. Нет больше такого участка жизни в стране, которого бы не коснулись благотворные перемены последних лет. Только наш участок, участок творческих союзов, будто бы он из гранита, четверть века стоит неколебимо. Уж на что, казалось, были незыблемым, краеугольным камнем сельскохозяйственного строительства машинно-тракторные станции, и те подверглись решительным переменам. Не говорю про промышленность, про всякое иное. А мы…
— Какие-нибудь практические предложения есть?
— Есть, Василий Антонович. — Огнев полистал бумаги в своей папке. — Товарищи просят себе здание Зоотехнического института.
— Вкус у товарищей неплохой! — Василий Антонович улыбнулся. — Бывшее офицерское собрание. А куда же зоотехников девать? Коленом их, что ли?..
— Не коленом, а в монастырь Андрея Первозванного, — ответил Горицветов. — Там отличные помещения. Их запустили только. Это в двух километрах от города.
— Знаю, знаю, — Василий Антонович кивнул.
— Там МТС располагалась с тридцать третьего года. А теперь ремонтно-техническая станция. Для нее надо специальные помещения строить, специальный городок. Поближе к колхозам.
— Ого, сколько перестановок да передвижек! — Василий Антонович встал, подошел к окну. Дождь утих, сквозь тучи, стронутые с места ветром, пробивалось вечернее солнце. Капли воды на ветвях, на листьях вспыхивали то красным, то синим, то опаловым или голубым — всеми цветовыми богатствами радуги. — В принципе я согласен. — Он вновь вернулся к столу, но не сел, оперся руками о спинку своего кресла. — В ваших предложениях мне видится доброе зерно рационального. Но как мы решим — какое здание, кого куда передвигать, куда переселять — об этом надо основательно подумать. Дайте обкому недельки две-три на размышления. За это время мы съездим в Москву, отчитаемся в работе, проделанной за зиму и на весеннем севе. А после, через две-три недельки, снова пригласим вас сюда, за этот стол. А что касается квартир, о которых заговорил товарищ Баксанов, то он прав. Это неверно, будто бы великие творения мирового искусства создавались только на чердаках и в подвалах. У Рафаэля, как известно, был роскошный дворец, и жил великий художник по-княжески. Тициан тоже не мог пожаловаться на недостаток благ жизни. Скажем прямо, не плохо жил и наш сановный соотечественник Гаврила Романович Державин. Имел достаток Иван Сергеевич Тургенев. И так далее. И ведь не плохо у них получалось с творчеством-то, а? Ну, правда, были и другие примеры, и, может быть, в значительно большем числе. Мы знаем Рембрандта, знаем Николая Васильевича Гоголя. Или вот как-то читал я о жизни художника Александра Иванова, который «Явление Мессии» написал. Громадную такую картину. Замечательная картина. Всю жизнь человек бедствовал, грош за грошом вымаливал у тогдашней Академии художеств, у русских меценатов, у царского правительства. Но такие примеры — не доказательство пользы бедности для творческих работников. Окажись у Гоголя и у Иванова побольше средств, живи бы они без необходимости думать о куске хлеба на завтра, кто знает, может быть, ещё и лучшие бы произведения они создали. Словом, вопрос о квартирах тоже вполне законный. Кстати говоря, обижаться на областные организации по этому поводу вы и не можете. Или можете?