Артамонов расхаживал по номеру на своих крепких, прочных ногах, внушительный, массив-, ный, шевелил черными бровями и ерошил седую плотную шевелюру, Глаза его светились живым, беспокойным огнем.
«У него Дело идет, — размышлял Василий Антонович. — Здорово оно идет у Артамонова. А у меня как? Идет ли? По-настоящему ли? Или так — аппарат функционирует? Сводки, ведомости, планы…» Припомнились недавние поездки по области, встречи с людьми в колхозах, в совхозах. От воспоминаний на душе теплело. Нет, все-таки что-то делается — какие могут быть сомнения! Не так, как хотелось бы, не с той интенсивностью, какая бы нужна, но делается, делается. Василий Антонович сожалел, что нет рядом с ним Лаврентьева, нет Сергеева. Вместе бы порадовались успеху доклада, словам секретаря ЦК, сказанным на прощание: «Передайте привет старгородцам. Бюро ЦК надеется, что они ещё себя покажут. Народ у вас боевой».
— Насчет импорта кадров… — сказал он, поддерживая разговор. — По-моему, мы уже миновали то время, когда надо было нажимать на импорт. На местах растут свои замечательные кадры.
— Я и не говорю, что их нет. Только сочетать это надо — рост и импорт. Для ускорения процесса. Помнишь, в свое время: и сами налаживали машиностроение, отечественное, и одновременно завозили станки, прокатные станы, оборудование из-за границы. Для ускорения. И кроме того, не вслух будь сказано и никому не в обиду, — в Москве, к примеру, творческие кадры покрепче, порешительней, чем, допустим, у меня, наши, доморощенные. Москвич напишет роман или повесть — шум на всю страну. У него размах, широкий горизонт. А наши ребята стараются-стараются, напишут, выйдет тысяч десять — пятнадцать экземпляров в областном издательстве, и потолок. Как в народе говорится: от яблоньки — яблочко, а от елки — шишка.
Официантка принесла заказанное, уселись за стол.
— Может быть, коньячку по стопке пропустим? — предложил Артамонов. Он вытащил из чемодана пузатую темную бутыль. — Вчера сходил в Столешников, купил пару таких. Французский.
Год назад Василий Антонович, по приглашению ЦК Французской компартии, ездил во Францию с партийной делегацией. Побывал в Бордо, в Шампани. Французские хозяева угощали гостей хорошими винами. Память о них ещё не выветрилась. Он порассматривал бутыль, прочел название фирмы.
— Не из лучших, — сказал. — Так, средненький коньячишко. Хорошие у них чертовски дорого стоят.
— Попробуем. — Артамонов достал из кармана нож со штопором.
— Не открывай, — остановил его Василий Антонович. — Свези домой лучше. Мне не хочется, да, говорят, и нельзя. Холестерину в крови много.
— Поменьше думай о болезнях. — Артамонов отставил бутылку. — Лечиться только начни, а там и конца этому не будет. Как часы… Хороши до первой починки.
— Да уж начал лечиться, — сказал Василий Антонович. — Вчера заехал в Сивцев Вражек, к глазнику. Дома не мог собраться. Тут собрался. Прописали очки. Хватит, говорят, сопротивляться. Все равно возраст свое возьмет.
— Сколько единиц-то определили тебе? — Плюс ноль семьдесят пять.
— Ну, у тебя ещё все в порядке! А я, когда работаю, уже плюс два с половиной ношу. Между прочим, учти, очень важно правильную оправу выбрать.
— Моя жена тоже говорила, что неудобная оправа переносицу утомляет.
— Я не о Том. — Артамонов улыбался. — От оправы очков во многом карьера зависит. Я знаю одного типа, который процветал только потому, что смолоду надел мощные роговые очищи в восьмигранной оправе. Как задумаются, кого выдвинуть на такое-то и на такое-то место, кого включить в такую-то и в такую-то комиссию, окинут мысленным взором кадры — и первым делом всем припоминаются эти внушительные очищи, а следом за ними и их хозяин. Включают молодца, выдвигают. Так и подымался вверх, что на лифте. Учитываешь? Очки в роговых, в крупных таких, оправах способствуют, я бы сказал, карьере на общественном поприще. В профсоюзах, в обществе по распространению знаний, во всяких подобных организациях. Очки в этакой аккуратненькой, металлической, золоченой оправке с тонкими дужками, — продвижению по ученой лестнице. Они, эти очки, так и называются: «профессорские».
— А партийным кадрам что пристало?
— Партийным? Им, брат, лучше всего без очков обходиться. Выступаешь, например, где-нибудь, — речь написал… Да, если и не написал, а только тезисы набросал… Хоть пропадай! В бумагу через очки хорошо смотришь, а в зал взглянешь — все в тумане. Стоишь на трибуне, одно только и делаешь: надеваешь их да снимаешь, надеваешь да снимаешь. Для партийных кадров — как очки наденешь, сразу вопросик возникает: а не пора ли товарищу на пенсию?
Они посмеялись. Артамонов сказал:
— И ещё есть сорт очков. Вроде «профессорских», но попроще, без золочения, железные, облезлые такие, перевязанные ниткой. Это признак старых заслуг. Революция, гражданская война, период восстановления…
Прежде Василий Антонович не встречался с Артамоновым близко. Случались встречи на совещаниях в ЦК, на пленумах. Больше приходилось о делах Артамонова и его области читать в газетах. Майская короткая встреча в Заречье, конечно, не в счет. А вот так, основательно, с глазу на глаз, видятся они впервые.
Артамонов разговорился. По образованию был он, оказывается, как Лаврентьев, тоже агроном. Дорос на селе до секретаря райкома партии. Во время войны, в звании полковника, возглавлял снабжение одной из армий на Севере. Был тяжело ранен: до сих пор где-то возле позвоночника у него сидит осколок снаряда, из-за которого там ноет перед плохой погодой.
— Я считаю, — говорил он, — если взялся за какое-нибудь дело, то работай на всю железку, вс всю свою силу, рви вперед без оглядки. Или грудь в крестах, или голова в кустах. Такой у меня характер. Учитываешь? — Он стучал кулаком по столу, глаза у него азартно горели. — А другой, знаешь, как работает?.. И таких немало, учти… Аккуратненько, знаешь, ведет себя. Вперед батьки в пекло не лезет. Мне, говорит, ни почета, ни славы не надо. Мне бы лишь пропорции соблюсти. Тишину обожает. А в тишине — что? Ты замечал, наверно, что в тишине происходит. Там самые зловонные гнойники набухают. Тихо вроде бы, тихо, а внутри воспаление. Я люблю тех, которые шумят, — такие всегда на виду, у них душа открытая. А которые тихие — кто их знает, какая булыжина у них за пазухой греется. Я им не верю, которые изо дня в день твердят: я тихий, скромный труженик, мне орденов не надо, мне ничего не надо. Это, учти, самые опасные, самые завистливые. Они тебе такую, знаешь, свинью могут подложить…
Артамонов налил себе в стакан боржому, отхлебнул.
— Тебе не надоело меня слушать? Извини уж, разоткровенничался. Не каждый день случается. Вот расскажу тебе случай про таких тихонь. Сорок первый год. Я секретарь райкома партии, в районе возле границы с Латвией. Июль. Первые дня. По нашему районному центру лупит немецкая артиллерия. Спешно ликвидируем дела, есть указание эвакуироваться. Напротив райкома здание районного отделения НКВД. Во дворе там тоже жгут бумаги. Дым столбом. Черные хлопья летят. Заходит начальник отделения. Симпатичный был такой молодой парень. Хотя и я в ту пору ещё не был седым дедом. Входит и говорит: «Артем, говорит, Герасимович, не хочешь ли в человеческую душу заглянуть? Может, когда и пригодится такое знание. Зайдем ко мне в отделение». Перешли через дорогу, зашли во двор, где эти бумаги его сотрудники шерстили. Спросил он у кого-то: «Как, мол, артамоновское дело, ещё не спалили?» — «Вот, черт, думаю, артамоновское дело! Слова-то какие серьезные». Передали ему папку, он мне ее подает. Да, гляжу, на обложке так и сказано: «Артамонов Артем Герасимович». Такого-то года рождения. Номер такой-то. Раскрываю… Не поверишь, сердце бьется. Что тут могут сказать об Артамонове Артеме Герасимовиче? И кто скажет?
Он снова отпил из стакана.
— Целый час листал я эту дребедень. Сорок три заявления на меня накатано. Мало сказать — заявления. Доносы! Форменные доносы. Чего только не насобирали! Какой только мерзости. Даже, знаешь… ещё в техникуме я учился… Было у меня там кое-что с одной девчонкой… И то вписали в мое жизнеописание. Видно, болтанул я где-нибудь, молодость вспоминая. Да, вот, мол, — написано, — каков Артамонов: развратник с детских лет. А уж то, что я вредительские планы заставляю планировать в районе, это мелкой пташечкой по всем заявлениям порхает. И кто, главное, пишет-то!.. Эх, сукины дети! Не буду тебе ничего говорить, только скажу — даже один очень ко мне близкий человек руку приложил, трижды заявлял на меня в этакой вот «письменной форме». Сел я там у них во дворе на дрова. До того тоскливо стало. «Не давал бы ты мне это читать, говорю ему. Всю душу перевернул». — «Не переживай, говорит, Артем Герасимович, а выводы для себя сделай». Взял эту папку из моих рук, да в огонь. Конец делу за номером таким-то.