— Преувеличиваете, — сказал Василий Антонович, но при этом вспомнил своего товарища по Ленинграду, генерала авиации, который, овдовев, только потому женился вторично, что заболел и лечила его женщина-врач, тоже вдовая. По ходу лечения они и смогли объясниться. «А то бы как иначе? — говорил обычно генерал. — На танцульки не хожу. На чьих-нибудь именинах?.. Там все знакомые да друзья собираются со своими женами. Не будешь у товарища последнюю жену отбивать».
— Я ведь ещё пишу, знаете, в свободное время, — сказал смущенно Владычин. — Очень много интересного вокруг происходит. Люди встречаются замечательные. Роман у меня не получится, знаю. А что-нибудь вроде «Записок партийного работника», думаю, и напишется… Тоже работка трудоемкая, большого времени требует.
Много острых проблем сейчас в жизни. Качественно момент новый. Социализм решительно побеждает. Но и капитализм изворачивается изо всех сил, даже хорошим людям засоряет мозги мусором индивидуализма. Пишу о таких, нестойких. О дачниках всяких, которые, понимаете, во что бы то ни стало хотят огородиться забором и отгородиться им от общества, от нашей действительности. О тех, которые клочок земли коллективного сада превращают в источник наживы, спекуляции, обираловки, которые были коммунистами, а стали кулаками. Смотришь на такого, глазам своим не веришь: да ты же Тит Титыч натуральный. А вместе с тем, вот движение ударников коммунистического труда. Потрясающей силы есть примеры. Люди уже сегодня хотят работать и жить, как предстоит жить и работать их детям, их внукам в коммунистическом обществе. Сидишь ночью, в тишине, в спокойствии, записываешь и о тех, и о других, и о третьих, обдумываешь, анализируешь, и самому многое становится яснее. Бумага и чернила не плохая вещь, Василий Антонович.
— Да, но при том условии, если голова на месте, — согласился Василий Антонович. — А то есть такие сочинители… — Он достал из стола одно из стихотворений Птушкова, принесенное на днях Огневым, и стал читать. — Таким, — сказал, закончив чтение, — и чернила с бумагой во вред.
— Птушков сочинил? — догадался Владычин. — Крутит головы девчонкам. Вот вам и ещё один из примрров. Рядом стоят — и коммунистический труд, и этот, на потребу обывателям старающийся, пиита.
Заговорили о писателях области, о художниках. Владычин почти всех знал. Баксанов, оказывается, выступал недавно в районе на партийной конференции. Оставил хорошее впечатление у партийного актива. Тур-Хлебченко в студия Дома культуры Машиностроительного завода помогает начинающим художникам. Молодой поэт Юрий Луков руководит литературной группой на химкомбинате.
— Творческие работники в городе сильные, — сказал Владычин. — Одна беда: размаху у них маловато. Покрупнее бы темы им брать. Это уж, я считаю, наша недоработка, Василий Антонович, недоработка горкома и райкомов. Не воодушевляем товарищей, не умеем зажечь их хорошей, волнующей темой. Ведь как Алексея Максимовича Горького умел зажигать Ильич!
— Ну, хватили, товарищ Владычин! — Василий Антонович даже руками развел. — То Ильич! То Горький!
— А пример-то и нам и писателям. Я, Василий Антонович, знаете, как считаю? Я считаю, что партия все может. Для нее невозможного нет. Честное слово! Но надо работать, надо формировать сознание людей. Скажу о себе. Был парнишка как парнишка, но довольно рано попал на общественную работу, — уже в школе комсоргом был. Потом война. Как говорят, испытание огнем, боевая закалка. Потом снова много общественной работы. Это определило и мировоззрение, и привязанности, и симпатии с антипатиями. Я не могу, например, не соизмерять все на свете с борьбой двух миров. Не могу быть посторонним наблюдателем. Смешно: сидишь в кино, какой-нибудь спортивный киножурнал смотришь… Вот недавно смотрел: международные соревнования по боксу. Гляжу, наш советский боксер побивает гедеэровского. Вроде бы и отрадно, наша берет, патриотизм, и так далее. А сидишь и думаешь: ну лучше бы ты англичанина или американца лупил. Ведь гедеэровец-то из социалистического лагеря, из нашего. Смешно, верно? А вот такое видение мира. Может быть, это плохо?
— Я не считаю. Но, наверно, есть и такие, которые скажут, что плохо, что вы не объективны.
— Вот поэтому, Василий Антонович, невозможно мириться и с тем, как работает Суходолов, — вдруг неожиданно вернулся к разговору Владычии. — Он, конечно, наш человек, очень каш. Но своей уклончивостью, топтанием на месте уже является изрядной помехой для социализма.
— Это вы хватили через край, дорогой товарищ. — Под Василием Антоновичем заскрипело кресло.
— Может быть. Но я смотрю на вещи с принципиальной точки зрения. И кроме того, она не только моя точка зрения, — так считают и парторганизация комбината, и вся районная партийная организация. Мое личное мнение можно было бы и отбросить.
— Подумаем, товарищ Владычин, подумаем, — уклончиво ответил Василий Антонович. Признаваться в своей неправоте, в том, что в истории с Суходоловым виноват только он один и никто другой, ему не хотелось. Но он понимал и то, что дело принимает такой оборот, когда его уже надо решать. А как решать? — это было ещё неизвестно, и поэтому беспокоило. Во всяком случае, он не считал себя вправе отдавать Суходолова на съедение. — Подумаем, — повторил. — В таких случаях спешка пользы не приносит.
— Зато промедление приносит прямой вред, — упрямо и убежденно настаивал Владычин.
— Хорошо, говорю, разберемся. — Василий Антонович встал.
Встал и Владычин, понимая, что это знак ему. В глазах его было недовольство, недоумение, осуждение. Он попрощался сухо. Рука у него была горячая и сильная.
«Писатель! — думал, глядя ему вслед, Василий Антонович. — Ему что! Ему до возраста Николая ещё четверть века. Целая эпоха! Такой и не вспомнит там, в будущем, когда Суходоловыу же будут давно лежать под кладбищенскими камнями, не вспомнит, кто ему вымостил дорогу в это будущее». Глаза Василия Антоновича скользили по листу бумаги на столе, вновь видели пометки красным карандашом, сделанные во время разговора с Владычиным: «дачники… домовладельцы… спекулянты с партбилетами в карманах»… Спрятал этот лист в ящик стола. Затем, вызвав машину, сказал Бойко:
— Давай-ка, Роман Прокофьевич, прокатимся по Свердловскому району. Ты хорошо его знаешь?
Свердловский район был одним из новых районов города. От старого остались в нем две-три улицы бывшей городской окраины; одна из них вела к вокзалу и так и называлась: Вокзальная. Все остальное возникло после революции, и, главным образом, после войны, и особенно в последний пяток лет. Кварталы жилых домов, химический комбинат, завод радиоаппаратуры, Машиностроительный завод, выросший на месте механических мастерских, бульвары, скверы, большой районный парк с прудами, несколько школ, швейный техникум, научно-исследовательский институт органической химии…
Колесили по району. То там, то здесь Василий Антонович просил остановиться, выходил из машины, осматривался. Чувствовалось, что хозяин в районе был: прочные мостовые на улицах, удобные подъезды к предприятиям; чисто, подметено, вымыто моечными машинами; вовсю цветут цветы в скверах, улицы в молодых деревьях.
Остановились и в сосняке возле заборчика хим-комбинатовского детского сада. Ребятишки возились в песке, под деревянными грибками, качались на качелях, съезжали с дощатой горки. Крик стоял, гам. Василий Антонович попытался разглядеть в этой суете Павлушку. Но пестрый ребячий муравейник так отчаянно-весело возился, что сделать это не удалось.