На этот раз у Юлии есть что сказать. Через несколько дней, в субботу, премьера ее первого в Старгороде спектакля. Надо пригласить его на премьеру — и всё.
Юлия решается, она берется за рычаг аппарата. Но в коридоре звонит другой аппарат, городской, звонит торопливо, суматошно, резко: междугородная. «Вас вызывает Озёрскнй сельсовет».
— Алло! — Сквозь шумы и шорохи, сквозь скороговорку дальних телефонисток слышит она знакомый голос, но не признается, что слышит и что его узнает. — Алло! — кричит Виталий Птуш-ков в трубку. — Юлия Павловна, ведь это же вы. Никто другой в такое время у вас дома не может подойти к аппарату. Ответьте, пожалуйста. Очень вас прошу.
— Алло, — наконец отвечает Юлия. — Ах, это вы, Виталий? Где вы? Откуда?"
— Я в гуще жизни. Приезжайте сюда. Или разрешите к вам приехать? Я без вас не могу. Вся жизнь моя — вы.
— Какие глупости, честное слово! Вы только за этим звоните?
— «Только за этим»! Разве этого мало? Юлия Павловна…
Юлия повесила трубку.
— Пошел к черту! — сказала зло. — Ну что это в конце-то концов?
Уже не колеблясь, она возвратилась в спальню и энергичными движениями пальца набрала 23-И.
— Да, — ответил ей голос, который ещё не был так знаком, чтобы узнавать его и в телефон. — Владычин слушает.
Помедлив мгновение, сказала:
— Здравствуйте, Игорь Владимирович. Это Юлия Павловна.
Возможно, что он не сразу сообразил, кто такая «Юлия Павловна», потому что тоже медлил с ответом. Наконец воскликнул:
— А! Юлия Павловна! Здравствуйте. Что это вас давно не слышно и не видно?
— Но ведь я же не член бюро вашего райкома. Где же вы меня можете видеть и слышать?
— Да, да, вы правы. Правильно. Раньше, чем на очередной районной конференции, мы вас в райком, а следовательно, и в бюро райкома избрать не сможем.
— И тогда не изберете. Я беспартийная, Игорь Владимирович. Это сестра моя — большевичка. А я неустойчивый, неорганизованный элемент.
— Ну, ну, ну! К чему такая беспощадная самокритика? Надо взяться, видимо, за ваше перевоспитание.
— Я трудновоспитуемая. Предупреждаю. Но это все шутки, Игорь Владимирович. У меня к вам есть и деловое предложение. В субботу премьера спектакля, который оформляла я. Ну, декорации, эскизы костюмов…
— С удовольствием бы посмотрел!
— Вот я и звоню, чтобы пригласить вас на премьеру. Сможете прийти?
— Буду стараться. Думаю, что — да. Суббота — день короткий. Очень удачный день для премьеры. Буду, буду, Юлия Павловна. Спасибо.
— Тогда я пришлю вам билеты.
— Мне не нужны билеты, мне нужен билет. Неудобно будет стоять и торговать вторым на паперти вашего театра.
Все складывалось до крайности удачно. Место рядом с ним Юлия оставила для себя. По окончании спектакля, если спектакль, конечно, понравится, зрители могут вызвать на сцену и художника, поэтому к последнему действию надо будет уже уйти за кулисы и ожидать там. Но два первых действия она пробудет рядом с ним.
Юлия раздала десятка два билетов своим знакомым, в том числе, понятно, предложила и Соне с Василием Антоновичем. Но те имели места в особой, боковой, ложе, напротив директорской, и от ее билетов отказались.
Спектакль шел хорошо, принимали его тоже хорошо. В двух местах поаплодировали художнику. Во второй картине, когда открылась ночная синяя река с мерцанием зеленых и красных сигнальных огоньков, с идущим по ней светящимся пароходом, и в четвертой, действие которой происходило на жатве хлебов. Снопы, солнечное небо, дальний лес, весенний теплый вечер — это, видимо, было знакомо и близко зрителям, пробудило в них воспоминания о лете — вспыхнули горячие дружные аплодисменты.
— Знаете, — сказал Владычин в антракте, — откровенно говоря, не этого я ожидал от вас, Юлия Павловна. Я ведь думал, вы такая ленинградская штучка, с несколько западнической ориентацией. Будет, думал, многозначительная мазня и всяческая эквилибристика. А вы реалистка, вы чудесно чувствуете и передаете природу. Как так? — сугубая горожанка! От всей души поздравляю вас с удачным дебютом в Стар-городе! От души!
Юлия была взволнована, обрадована.
— Рано, рано. Подождем конца. Неизвестно ещё, как дальше примут.
Во втором антракте она собралась уходить.
— Только вы не убегайте, — попросила его.
— Я подожду вас в кабинете директора. Хорошо?
— Да, да, хорошо!
Что с ней творилось, что с ней происходило? Это был сказочный день, день сплошных радостей, это был день щедрой отплаты за трудности и горести последних лет. Её вызывали, да. После того как вышел на сцену автор пьесы, старгород-ский писатель Баксанов, смущающийся, краснеющий, старающийся скрыться за спинами артистов, после того как пожали руки актерам режиссер спектакля, а за ним и художественный руководитель, дошла очередь до Юлии. Она вышла неловко, споткнулась обо что-то. Но ей отовсюду улыбались, ей сочувствовали, все прощали, ей были благодарны.
Владычин, как было условлено, ожидал в кабинете директора. Туда уже набилось немало народу. Там шумели, спорили, смеялись. И они вдвоем выскользнули, почти не замеченные никем. Они вышли на людную улицу. Прошли немного.
— Сказать честно, домой идти не хочется. Разгулялся как-то, знаете. Студенческие годы вспомнились. Но и по улицам расхаживать не слишком приятно. Холодище какой! В кафе, что ли, зайти? Было бы дело в Москве, зашли бы. А у нас… Не принято у нас ходить партийным работникам по кафе.
— И напрасно. Я этого не понимаю. Может быть, тогда скорее бы кабацкий дух там выветрился.
— Ну, вот не принято, Юлия Павловна, и не принято. Ничего поделать не могу. Знаете… — Он подумал, подумал. — А вас очень смутит, если я предложу зайти ко мне домой? У меня там мама, старушка.
— Господи! Вы так спешите сказать мне о маме, будто мы в прошлом веке. Идемте, конечно.
Квартира Владычина состояла из двух больших комнат. В одной жила его мать, в другой он. Мать уже спала на кушетке. Владычин ее разбудил, представил ей Юлию и сказал, что было бы очень хорошо, если бы как-то соорудился чаек.
Они сидели затем в его комнате, в уютных креслах возле низкого круглого столика. Юлия осматривалась. Комната была обставлена не без вкуса. Мебель легкая, не громоздкая, но и не стандартная, из хорошего дерева; много книг на полках, несколько тщательно подобранных эстампов на стенах, в тонком ореховом багете.
— А у вас уютно. Это не типично для холостяка.
— Бываю здесь мало, поэтому, если уж бываю, так чтобы отдыхалось хорошо. Ну вот и чай!
Мать Владычииа внесла поднос с чайниками, с чашками, сахарницей, с корзинкой печенья и сухариков.
— Спасибо, мамочка, — сказал Владычин. — Мы уж теперь сами. Ты поди спи. Извини меня, пожалуйста, за беспокойство.
— Не так уж часто беспокоишь, Игорек. Чего там «извини»! Материнское дело такое.
Владычин разливал в чашки. Пили чай. Разговаривали. Поначалу разговор шел, понятно, только о спектакле, об успехе Юлиной работы. Потом Владычин сказал, что и он не чужд искусству, писал в юности стихи, а теперь пишет нечто, о чем всем говорит: записки партийного работника, на самом же деле это роман, большой роман. Посмотрите только! Он показывал толстую пачку листов, исписанных мелким неторопливым почерком. В ней было, наверно, уже страниц пятьсот, не меньше.
— Да, пятьсот тридцать, — подтвердил Вла-дычин. — И ещё будет страниц сто. Громадный труд. Второй год он меня мучает. А я его. Вот так сяду поздним вечером, да и скриплю пером до полуночи. Трудно, тяжело, устаю, недосыпаю. А бросить не могу, большая радость в душе от этого. Хотя, может быть, и дрянь получится.
— Может быть, почитаете? — попросила Юлия.
— Нет, нет, что вы! Еще не окончено. Как же!..
— Ну да, понятно, по старому народному правилу: дуракам полработы не показывают.
Он смутился. Юлия засмеялась. Засмеялся, он. Виновато развел руками.
— Вы знаете, — Владычин перебирал листки, — когда у меня хорошо идет здесь, то, странное дело, и на работе хорошо работается. И наоборот, когда в райкоме дела ладятся, здесь тоже идет успешно. Одним дополняется другое.