Он постоял ещё, жалея, что не может взять компьютер. Н-да, на ноутбук надо копить. Ноутбук взял, и пофиг.
Вернувшаяся Динка сразу ускакала на кухню, чтобы через минуту с гигантским бутербродом выйти в прихожую.
— А ты что, поел? — поинтересовалась она ехидно.
— Поел, — Лёшка застегнул куртку.
Карман с перчатками вздулся, как беременный.
— А миску тоже съел?
— Вымыл.
— Ты же не моешь! — округлила глаза Динка.
— Кто сказал? — Лёшка попытался щёлкнуть сестру по лбу, но она отдёрнула голову. Шустрая, блин!
— Сам сказал, — она показала ему язык.
— Ну, значит, я лошара, — сказал Лёшка.
Динка захохотала как ненормальная.
— Хе-хе-хе, — передразнил её Лёшка. — Закрывайся, давай.
Солнце спряталось за облачной пеной, поджаривая ее снизу. Воздух казался белесым, словно в него накурили.
Интересно, подумалось Лёшке, что там у них происходит по ночам, если обязательно моё присутствие? Не оргии же. Мёленбек ещё, конечно, представлялся в роли любителя сладкой ночной жизни, но Штессан… Штессан в воображении Лёшки рисовался исключительно с прямоугольным щитом римского легионера и коротким мечом… как, блин, его! Гладиусом. Проверочное слово — гладиолус, ага. В какой-то другой ипостаси, вроде постоянно валяющегося на диване пьяного, как Женькин родитель, главы семьи или смешивающего коктейли в клубе беспечного мажора Валерки Тымчука, Лёшка, хоть убейте, Иахима не видел.
А Штессан, кстати, убить ещё как мог!
К особняку на Шевцова Лёшка пришёл на десять минут раньше, но ждать не стал: сначала дернул дверь за ручку (оказалось, заперто), затем пробарабанил костяшками пальцев.
Открыл дверь Мёленбек. На нём был красный бархатный камзол с серебряным узорным шитьем и темно-красными обшлагами. Лицо его было торжественно, борода расчёсана, глаза смотрели строго и слегка сквозь.
— Проходи.
Лёшка вдруг оробел.
— Я, блин, вот… чуть раньше.
Мёленбек нахмурился.
— Блинов не надо. Секретарю не престало.
Он посторонился. Лёшка прошёл, расстегнул и повесил под внимательным взглядом свою куртку. Маманина перчатка выпала, и он, краснея, утолкал её обратно в карман.
— Извините.
— Проходи в обеденную, — жестом показал Мёленбек.
Лёшка посмотрел на влажно блестящий линолеум и скинул кроссовки.
— У вас тапок-то нет? А то дальше натопчу.
Мёленбек посопел.
— Штессан! — крикнул он зычно. — На черта ты вымыл полы? У нашего молодого секретаря случился приступ совестливости.
Лёшка даже обиделся.
Вот нифига себе! — подумалось ему. Ну и бородач! Только попроси меня о хельманне ещё, только попроси!
— Штессан!
— Что? — появился в дверях обеденного зала Иахим.
Куртку он сменил на белую рубашку с рукавами-воланами, а ремень — на алый пояс. Кинжал, впрочем, так и остался висеть в ножнах, зацепившихся за пояс медным кольцом.
— Наш секретарь заметил твою работу, — сказал Мёленбек.
— И поэтому дуется и прячет глаза? — хмыкнул Штессан.
— Я вообще не по этому, — буркнул Лёшка.
— Он обижается на меня, — наклонившись, словно по секрету, сказал Мёленбек.
— Почему?
— Он думает, я его позорю.
— А ты не позоришь?
— Нет, — сказал Мёленбек. — Это называется — провокация. Должен ли секретарь вестись на провокации — вот вопрос.
— А что вы сразу! — взвился Лёшка.
— В первую очередь, Алексей, секретарь должен думать, — сказал ему Мёленбек, уставившись на него своими черными, навыкате глазами. — Некто Солье Мёленбек сказал тебе нечто обидное. Но почему он это сказал? В чём состояла его цель? Руководствовался он эмоциями или расчётом? Вот что должно тебя занимать. Понятно?
Пристыженный Лёшка кивнул.
— Прекрасно, — Мёленбек причмокнул губами. — Тогда подумай и скажи мне, так в чём был мой расчёт?
Лёшка посмотрел на Штессана.
Штессан был как скала, пойми там, что на лице у камня. Камню пофиг. Ну, ладно, подумал Лёшка. Если Мёленбек говорит о расчёте, значит, был расчёт. То есть, он знал, что я обижусь. В прошлый раз Иахим сам сказал, мол, не снимай обувь. А тут полы… Я же вижу, что чистые.
Мёленбек вздохнул.
— Алексей, ты долго?
Лёшка усиленно почесал лоб.
— Погодите.
Если Мёленбек знал, как я среагирую, значит, он хотел, чтобы я по другому относился к его словам, чтобы я научился…
— Это урок, — сказал Лёшка. — Наглядный урок лучше запоминается. Особенно, если он связан с обидой или виной.