Мёленбек улыбнулся.
— Алексей, не надо ничего придумывать. Наш мир называется Ке-Омм.
— И где он? — спросил Лёшка, щурясь.
— Везде. Рядом, — сказал Мёленбек. — Представь, Алексей, ты стоишь у зеркала. В зеркале отражается та же комната, тот же стол, те же тарелки. Такой же мир. Вообрази бесчисленное множество таких отражений.
— Отражений меня?
— Мира.
— Так моего же мира.
— А теперь представь, — сказал Мёленбек, — что твоё отражение также смотрит на тебя. И также думает о тебе в зеркале.
Лёшка попробовал нарисовать себе другого Лёшку, который вглядывается ему в глаза, кривит губы, расчёсывает намечающийся прыщик на подбородке, и вздрогнул, когда этот воображаемый, второй Лёшка показал ему язык.
Бр-р-р!
Это было жутко. Повеяло детскими страшилками, которые Лёшка вроде как благополучно перерос лет семь назад. Однажды в темном-темном зеркале…
— Миры отражаются, — продолжил Мёленбек, — но, отразившись, тут же начинают жить собственной жизнью и собственным временем, становятся не похожими друг на друга, и в каком-нибудь далёком отражении некий Алексей вполне может превратиться в оленя, дерево или воробья. Или не отразиться совсем.
— Вот спасибо!
— Отражения почти не соприкасаются, между ними существует тонкая, как слой амальгамы, но непреодолимая граница. Но иногда… иногда…
Мёленбек умолк. Взгляд его стал печален. Пальцы с перстнями утонули в бороде.
— Ке-Омм, Алексей, не похож на твой мир.
Лёшка посмотрел на Штессана.
— Вы серьёзно? Это не игра? Это на самом деле?
Иахим кивнул.
— Давным-давно, — сказал Мёленбек, — когда не было ни меня, ни учителей моих учителей, слой, отделяющий Ке-Омм от одного из отражений, треснул.
— Как это?
— Как? Так не объяснить, — Мёленбек вытряхнул из рукава молочно-белый продолговатый камень с неровными гранями. — Я покажу тебе, если не боишься. Иахим…
— Ты уверен, Солье? — спросил Штессан.
— Так будет гораздо проще.
— Что ж, пойду я постучу по манекенам.
Штессан поднялся, подмигнул Лёшке и, выйдя, прикрыл за собой двери.
— Это хольмгрим, кристалл-ловушка, — сказал Мёленбек, ставя камень на тонкую, проволочную подставку. — В него можно поймать чужое сознание на несколько часов или дней. Здесь он, конечно, будет работать хуже.
Внутри кристалла плыла, заворачиваясь спиралью, искорка.
— Вы такие чистили у Петернака? — спросил Лёшка, завороженно следя за путешествующим сквозь грани светом.
— Там были сфагнгримы, кристаллы концентрации, — Мёленбек чуть поправил подставку. — Здесь другое. Ты готов?
— Это как ойме?
— Нет. Смотри на кристалл.
— Смотрю.
— Ин-ца-а-а…
Долгое «а» выродилось в шипение. Хольмгрим подрагивал на подставке, будто живой. Лёшка вдруг почувствовал, как его тянет внутрь, к медленному танцу световой искры.
— Я поведу тебя по своей памяти, — услышал он.
Затем был хлопок.
В Лёшкиных ушах засвистел ветер. Правда, Лёшка не ощущал ни ушей, ни головы, ни тела, но ему почему-то казалось, будто воздух старательно обдувает невидимое лицо.
Вместо тьмы вокруг клубилась белая мгла. В глубине ее пробегали сполохи, в стороне проглядывали разрывы, и они то появлялись, то затягивались, как проплешины в тумане или бочаги в болотине.
— Ты увидишь то, что помню я, — прозвучал из-за невидимого плеча печальный голос Мёленбека.
Ветер взвыл.
Мгла вдруг опрокинулась вверх, и далеко под Лёшкой выпукло раскинулась, развернулась земля — цветные лоскутки полей, расчерченные тонкими извилинами дорог, серые гребни гор, желтые с зеленым леса, искристо сияющий край моря.
— Это Ке-Омм. Смотри!
Земля укрупнилась, словно Лёшка опустился ниже. Раскинув крылья, пролетела мимо похожая на коршуна птица.
Промелькнула пенным буруном скалистая береговая линия, ощетинилась, отступая, стволами корабельных сосен. Дневное солнце облизало взгорки и выступы, испятнало тропки. В узкой бухте покачивался на волнах парусник. Темнел частокол на берегу. Чуть дальше, среди мешанины камня, крохотные люди смолили лодки и развешивали сети. Над косыми крышами хижин курились ленивые дымки.
— Это Дикий край, — сказал Мёленбек.
Лёшку потянуло дальше.
Сосны поредели, взбираясь на горбы холмов. Холмы скоро сменились лугами, красно-желтыми от разнотравья. Высоко залетевший шмель выжужжал сердитую жалобу. Чашей выгнулось озеро. На берегу озера возник городок — соломенные крыши, каменные башенки, в золотых бликах пролетели многовёсельные лодки.