— Где-то прячутся остальные, — сообразил пристав и, скверно выругавшись, распорядился: — Пошли искать.
С гиканьем и бранью двинулись полицейские в типографскую комнату. Внезапно там все стихло, затем началась непонятная сутолока и донеслись приглушенные возгласы: «Доктора!», «Прокурора!»
Стискивая зубы, чтобы не застонать от врезавшихся в тело ремней, Софья Иванова перегнулась на стуле и заглянула в типографскую через полуоткрытую дверь.
Там, на полу, плавал в луже крови бедный Пташка. Последнюю пулю наборщик, не желая сдаваться, пустил себе в висок.
Вдруг полицейские заволновались, подтянулись, еще туже закрутили ремни на арестованных. И сразу в квартиру вошел важный старик в шинели на красной подкладке. Соня узнала его: господин Колышкин, начальник секретной части столичного градоначальства, главный конкурент Кирилова. Он лично явился посмотреть на разгромленную квартиру подпольщиков.
— Это она! — важно сказал Колышкин.
Да, это была она, неуловимая типография народовольцев.
— …Кажется, градоначальство можно поздравить с большим успехом, — натянуто улыбаясь, говорил через день Клеточников Кирилову. — По нашим же материалам они сумели накрыть типографию «Народной воли». Обидно для нас, ваше превосходительство.
— Конечно, это некоторое достижение, — кисло прокомментировал шеф. — Но меня, например, куда больше интересует не то, что градоначальство захватило, а то, что оно упустило.
Он порылся в ящиках стола и достал из нижнего ящика обгоревшую и разбухшую от воды, но все-таки уцелевшую с одного края клеенчатую обложку общей тетради.
— Вся банда могла уйти, если бы не задержалась с уничтожением вот этой тетради, — строго сказал Кирилов. — А что в ней было — один бог теперь знает. Вот к чему приводит поспешность в операции, — он многозначительно показал пальцем на обложку. — Здесь тайна была. И тайна, может, поценнее самой типографии. Грубо, очень грубо провели операцию в градоначальстве. Я так и доложу шефу жандармов. Иди подготовь материалы в этом духе.
Секретарь кивнул и выскользнул из кабинета. Уже в дверях он не выдержал — оглянулся на остатки знакомой обложки. И вместо того чтобы направиться из кабинета к своему столу в делопроизводительской комнате, Клеточников пошел по коридору в темный угол, спрятался там за шкаф с делами и долго-долго сидел в одиночестве, держась ослабевшей рукой за сердце.
Ему тоже иногда хотелось побыть одному…
ОДЕССКАЯ МЫШЕЛОВКА
С декабря 1879 года в Петербург стали поступать с юга интересные донесения. Особенно много их пришло во вторую половину января, когда Третьему отделению сгоряча показалось, что планы разгрома «Народной воли» близки к осуществлению и ему предстоит сделать всего одно, последнее усилие.
Каждую телеграмму из Одессы читали глава агентурной экспедиции Кирилов, шеф жандармов генерал Дрентельн, император всероссийский Александр II и член Распорядительной комиссии «Народной воли» Михайлов — Дворник. Получать, расшифровывать и доставлять эти чрезвычайные сообщения было поручено Николаю Клеточникову: вот почему не позже чем через сутки после прибытия телеграмм они одновременно поступали на стол царя и к руководителю подполья.
Одесский прокурор доносил в столицу чрезвычайные сведения. У этого прокурора откровенно заговорил особо важный заключенный — Григорий Гольденберг.
Нет, Гольденберг никого, конечно, не предал прямо. Наоборот: гордо, непреклонно, холодно выслушивал он угрозы Тотлебена повесить, сгноить его, уничтожить, опозорить, согнуть в бараний рог. Арестант гордился «гробовым молчанием» на допросах и своим бесстрашием перед лицом всесильного генерал-губернатора. Где было ему, доверчивому человеку, догадаться, что эти угрозы — всего-навсего «ложный ход», отвлекающий внимание от расставленной ловушки. Недаром в Крымскую войну Тотлебена считали великим мастером хитроумных подкопов под неприступные позиции неприятеля: в деле полицейского сыска он тоже сумел найти необыкновенные ходы для того, чтобы добиться откровенности заключенного Гольденберга.
Вначале по приказу Тотлебена Гольденберга надежно изолировали от внешнего мира. Как правило, сношения арестантов с волей были довольно легкими: сказывалась продажность тюремной администрации. Получавшие грошовое жалованье надзиратели и караульные без всяких угрызений совести служили обычно по совместительству почтальонами революции за лишние два рубля в месяц, а то и дешевле. Но к Гольденбергу сумели подобрать таких надежных надзирателей, что тюремная стена наглухо отгородила его от всех товарищей, не только находившихся на воле, но даже и от тех его товарищей, кто находился в тюрьме.