Когда же по прибытии в Кронштадт Суханов попробовал и здесь разоблачить взяточников и воров, он не смог найти в столице ни одного прокурора, который согласился хотя бы только завести на них дело. Оказались подкупленными все, вплоть до командующего флотом и министров. Казнокрады пользовались почетом, они входили в пай с сановниками и были связаны круговой порукой с самыми высокими чинами в государстве.
— Я не мог примириться с правительством, которое состоит из людей нечестных, — говорил моряк. — Я не мог согласить свой разум и свое чувство с таким устройством власти, когда ответственность за судьбы отечества, за жизнь миллионов русских воинов возлагается на людей случайных, на любимчиков и фаворитов всесильной камарильи и бюрократии. Если ты патриот России, если любишь русскую армию, то печальная действительность наша не оставляет тебе иного выхода, кроме как идти к революционерам!
Сколько усилий стоило прокурору, чтобы этот болван Дейер не задавал Суханову лишних вопросов. Еще недоставало услышать на суде, какой процент от поставок третьесортного угля вместо антрацита положил себе в карман генерал-губернатор Сибири или комендант Кронштадтского порта! В зале царила странная обстановка, военные люди невольно задумывались, что с таким углем, с такими машинами, с таким продовольствием флот неважно будет воевать в грядущих схватках. Да и в сухопутной армии дела обстоят не лучше. Неужели опять повторится позор Севастополя?
На Суханова поглядывали с тайным сочувствием даже некоторые из судей. Заседание закрылось в обстановке некоторого смущения и небольшой паники.
Вечером прокурор, как ему казалось, придумал ловкий ход: он решил поменять дела местами и вне очереди приступить к допросу подсудимого Клеточникова. Этот канцелярист из Третьего отделения на дознании показал, что служил революционерам за взятки. Выставив на всеобщий позор взяточника-народовольца, прокурор рассчитывал поправить свои дела и взять у этих Сухановых и Михайловых реванш за предыдущие поражения.
Председатель суда новый план процесса принял без возражений.
И вот…
«Я БЫЛ ПРОСТО ПОРЯДОЧНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ…»
И вот Клеточников подходит к барьеру…
Пожалуй, никого из подсудимых так не слушали. Крупнейший разведчик революционеров, «ангел-хранитель» русского подполья, он уже целый год слыл особой, легендарной личностью. Кто он такой? Откуда? Почему, имея все возможности для карьеры, для власти, он предпочел стать государственным преступником и пособником террористов?
Вокруг тихого и молчаливого чиновника петербургская молва соткала пелену фантастических слухов. Сегодня он, наконец, заговорит. Сегодня он впервые в жизни откроет свою душу.
Весь зал с удивлением разглядывал возникшую перед барьером фигуру самого что ни на есть обычного мелкого чиновника, каких десятки сидят в любой канцелярии. Вот он перед началом допроса откашлялся, и по кровавому пятну на носовом платке два генерала-медика из первого ряда определили чахотку в последнем градусе.
Сначала допрашивали свидетелей: вдову полковника Анну Кутузову (ах, как плакала бедная «мадам»!), действительного статского советника Кирилова и старшего делопроизводителя Цветкова. Последний подтвердил факт особого доверия, каким пользовался подсудимый у руководителей государственной полиции.
Но вот начинается главное.
— Подсудимый, расскажите, как и почему вы дошли до преступления.
Настал великий час в жизни Клеточникова. Подсудимый изо всех сил выпрямился, напряг свою изодранную чахоткой грудь — и заговорил.
Нет, не к Муравьеву, не к Дейеру, — он обращался к России, которая, — он верил — все-таки узнает правду о нем. Она должна его услышать в последние, может быть, часы его жизни!
— Я коренной пензяк, — начал он. — До тридцати лет я ни в чем не был повинен и спокойно жил в родной Пензе. Я, кажется, сказал — жил? Правильно сказать — существовал, как червь, как скот. В Пензе, господа судьи, в наше время или существуют, или гибнут — в дрязгах, в пошлости попоек и омерзительных романов. Типичная российская провинция. Но ведь там тоже рождаются «странные люди» — люди с жаждой лучшего. Они надеются, веруют, они ждут всю свою молодость, пока пошлость земная не слопает их вместе с их мечтами. Мне повезло — я заболел и уехал из Пензы на юг.