Решение Бенкендорфа после знакомства с этим сообщением было неожиданным. 23 октября 1836 года он пишет московскому генерал-губернатору князю Голицыну: «…Статья Чаадаева возбудила в читающей московской публике всеобщее удивление. Но что читатели древней нашей столицы, всегда отличающиеся здравым смыслом и будучи проникнуты чувством достоинства русского народа, тотчас постигли, что подобная статья не могла быть написана соотечественником их, сохраняющим полный свой рассудок… И потому как дошли до Петербурга слухи, не только не обратили своего негодования на господина Чаадаева, но, напротив, изъявляют искреннее сожаление о постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиной написания подобных нелепостей… Вследствие чего Его Величество повелевает, дабы Вы поручили его искусному медику, вменив ему в обязанность каждое утро посещать господина Чаадаева, и чтоб сделано было распоряжение, чтоб г. Чаадаев не подвергал себя влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха».
По сути, Чаадаев объявлялся властью душевно больным, и ему не разрешалось широкое общение, дабы не подвергать себя влиянию сырого, холодного воздуха. Интеллигентное сословие кипело негодованием, хотя недавно и разносило слухи о его душевном нездоровье. Теперь Чаадаеву сочувствовали.
Представлял ли Бенкендорф реакцию интеллигентской среды на это решение? В какой-то мере – да. Он уже начинал понимать ее психологию. Но более всего прогноз Бенкендорфа оправдался в другом, более важном, – он не ошибся в реакции Чаадаева, неплохо представляя особенности его натуры. Тот, узнав о высочайшем повелении, сказал без терзаний, просто и обстоятельно: «Заключение сделанное о нем, весьма справедливо; ибо, при сочинении им назад тому шесть лет философических писем, он чувствовал себя действительно нездоровым во всем физическом организме; что в то время хотя и мыслил так, как изъяснил в письмах, но по прошествии столь долгого времени образ его мыслей теперь изменился и он предполагал даже против оных написать опровержение; что он никогда не имел намерения печатать сих писем и не может самому себе дать отчета, каким образом он был вовлечен в сие и согласился на дозволение напечатать оные в журнале Надеждина, и что, наконец, он ни в коем случае не предполагал, чтоб цензура могла сию статью пропустить».
Философ, интеллектуал Чаадаев был объявлен сумасшедшим, с чем он и согласился. Журнал «Телескоп», напечатавший его скандальное письмо, закрыт, его редактор Надеждин сослан на Север. Вот такой был финал чаадаевской эпопеи. Умы лихорадило, да источник не оказался героем. Что и пригасило интеллектуальные порывы.
И Пушкин здесь был не на последней роли, а выступил достойным партнером Третьего отделения.
Дубельт и Достоевский: влияние через годы
Великий русский писатель Федор Михайлович Достоевский не избежал искушения революцией. Он уже был известен как автор повести «Бедные люди», когда у него произошла встреча с Михаилом Петрашевским. Либеральные взгляды чиновника из министерства иностранных дел произвели впечатление на молодого Достоевского. От роду ему было тогда 26 лет – возраст великих надежд и желаний изменить мир. С таким настроением писатель стал посещать тайный кружок Петрашевского. Там собирались разные люди: интеллигенты из разночинцев, представители чиновничьей публики с либеральными взглядами, офицеры, зараженные социалистическими идеями.
Кто-то излагал очередную главу из учения французского социалиста-утописта Шарля Фурье, а потом закипала полемика вокруг и по сути изложенного. Достоевский прослыл яростным спорщиком. С Петрашевским они разошлись во взглядах на патриотизм. Как истый западник, Петрашевский отвергал национальное чувство, к которому относил патриотизм. С какой-то поспешной горячностью он обращался к собравшимся с одним и тем же тезисом, правда, крутил его в разных вариациях. А тезис гласил: «Только развиваясь, то есть утрачивая свои индивидуальные признаки, нация может достичь высоты космополитического развития. Чем на низшей ступени своего нравственного, политического или религиозного развития находится какой-либо народ, тем резче будет проявляться его национальность».
Достоевский возражал. Говорил резко. Эта резкость шла и от осмысленной веры, и оттого, что тех же убеждений держался почитаемый им яркий литературный мыслитель, критик Виссарион Белинский. Возражения были, конечно, в защиту национального: «Долго мы восхищались всем европейским, только оттого, что оно европейское, а не наше русское. Но настало время и для России развиваться самобытно. В нас сильна национальная жизнь, и мы призваны сказать миру свое слово. Народ без национальности, что человек без личности. Величие поэта в том, что он в высшей степени становиться национальным».