Сам я в этот день был в отъезде, сопровождая один из продотрядов, посланных по деревням Череповецкой губернии.
Вообще, основные продовольственные отряды исполнительный комитет губернии отправлял в Тамбовскую губернию – там и зерна побольше, и народ подобрее. В нашей губернии, находящейся в зоне рискованного земледелия, хлеба рождалось мало. В этих краях каждый крестьянин занимался каким-нибудь промыслом – кто добывал болотную руду и ковал гвозди, кто изготавливал лодки или тачал сапоги, а кто лепил свистульки и глиняные игрушки. И, конечно, в далеком двадцать первом веке историки станут с придыханием говорить о талантах северного крестьянина, но дело в том, что они этим занимались не от хорошей жизни, а для того чтобы прокормить себя и семью.
Но продотряды, отправленные на юг, ещё не вернулись, а хлеб нужен был прямо сейчас. И собственных горожан кормить надо, и обе столицы требовали свою долю. По расчетам отдела продовольствия, для нормального функционирования губернии требовалось иметь сто тысяч пудов зерна, а на сегодняшний день в наличие было лишь четыре. И хотя на дворе ещё июнь, у крестьянина должны были оставаться кое-какие запасы. А до уборки нового урожая рукой подать, проживут.
Раньше я представлял себе деятельность продотряда иначе. Примерно, как сбор дани во времена первых русских князей – в деревню въезжают вооруженные люди и начинают изымать все «излишки». Крестьяне таскают мешки с зерном, складывают их на телеги и угрюмо молчат, потому что под прицелом винтовок много не наговоришь. Ну, а если наглость «продармейцев» начинает переходить границы, народ берется за топоры, крошит в мелкую капусту горожан, а потом в деревню приходят чекисты с пулеметами и расстреливают всех мужиков подряд, не разбираясь, кто правый, кто виноватый.
На деле все оказалось чуточку сложнее. Мы ехали, имея при себе кое-какие товары для обмена – с десяток кос-литовок, штук пять топоров и наличные деньги. Сколько именно, я не знаю, потому что они были у командира – рыжего балагура Кузьмы Лепехина, рабочего судоремонтного завода. На двадцать человек имелось пять штук винтовок да с сотню патронов. У Лепехина на поясе висел ещё револьвер, но это больше для куража и как признак статусности.
Я отправился с продотрядом не просто так. Имел редакционное задание сделать материал о крестьянах, лояльно относящихся к Советской власти и исправно продающих зерно государству по «твёрдым» ценам.
Подозреваю, что деревня Макарино, куда мы направлялись, в двадцать первом веке уже стала частью города, но в восемнадцатом году нам пришлось переехать по деревянному мосту через реку Ягорбу, а потом часа полтора пылить по грунтовой дороге.
Зато – какая красота была, когда мы приехали. Дорога проходила через березовую рощу, в которой стоял двухэтажный дом. Судя по помпезности и колоннам, он когда-то был помещичьим, а теперь только грустно выставлял пустые глазницы. Ну, зато не сожжен, как в других местах, где крестьяне летом семнадцатого года вымещали вековую злость на помещичьих усадьбах. Надо бы сюда зайти. Как-то довелось переговорить с местным директором музея (кстати, отставным генералом!), который сетовал, что крестьяне растаскивают антикварную мебель, скульптуры и портреты, которые им на хрен не нужны, а вот в музее это было бы самое то!
Макарино располагалось пониже, при спуске к реке Шексне. Я не удержался, остановился, чтобы полюбоваться зрелищем. А ведь умели помещики выбирать места для усадеб!
– Ты чё, газетчик? – поинтересовался Кузьма, проходя мимо.
– Да вот, думаю, не осталось ли чего-нибудь интересного, – кивнул я на помещичий дом.
– А чё там остаться могло? – пожал плечами командир отряда. – Хочешь себе в комнату голую бабу поставить? Видел я такую в Браткове. Гладкая, но тяжеленная. Её во двор вынесли, там и оставили. Куда она годна?
Лепехин заржал, а глядя на него, принялись хохотать и остальные члены отряда.
Я не стал мешать парням веселиться, а спросил:
– Я схожу, гляну, если не возражаешь? В час обернусь, потом к вам приду, очерк писать стану.
– А чё возражать-то? Сходи да глянь. Только, если бабу найдешь, сам потащишь, у нас на подводах для нее места нет. А она, дура каменная, тяжелая.
– Ну, если баба красивая – то потащу, – кивнул я.
Отряд опять залился хохотом, а Кузьма наставительно сказал:
– Слышь, газетчик, ни одна баба не стоит того, чтобы её на себе таскали. Вот под собой разок-другой протащить – это можно!
Дальше народ начал давать советы, что с этой бабой можно делать, но я уже не слушал.