Когда мы уходили, оставив на грязной весенней улице два тела (одно лежало тихонько, второе поскуливало), Наталью Андреевну начала бить нервная дрожь, а потом она забеспокоилась – как там моя рука? Не разошлась ли рана? И, несмотря на мои слабые уверения, что всё в порядке, когда мы дошли до её квартиры, она решила произвести осмотр. Ну, а дальше – легкие прикосновения, поцелуй, нерешительная попытка вырваться из объятий.
Похоже, моя женщина начала просыпаться. Вот, высунулась из-под одеяла.
– Не смотри на меня.
– Проснулось, спящее создание? – улыбнулся я, наклоняясь к женщине.
Наталья попыталась натянуть одеяло на себя.
– Господи! Что я наделала?! Ведь я же тебе в матери гожусь!
– Как говорят французы – нельзя считать количество выпитых бокалов, возраст женщины и количество её любовников, – хмыкнул я, целуя Наталью.
Точно ли французы так говорят – неизвестно, но возразить против такого сложно.
Спустя какое-то время Наталья Андреевна, умывшаяся и причесавшаяся, устанавливая на спиртовку крошечный чайник, сказала:
– А любовников у меня не было. Муж был, да. А если считать тюремного – то целых два. Знаешь, что такое «тюремный муж»?
– Тот, к кому приходит на свидание женщина – ну, якобы жена, или невеста, хотя на самом деле она товарищ по партии.
– Ага, – кивнула моя начальница, пытавшаяся что-то отыскать на полках кухонного шкафчика. Вздохнула: – Хлеб у меня ещё вчера кончился, а что-то варить нет времени. Ладно, придется неприкосновенный запас открыть.
«НЗ» главного редактора и члена бюро городской ячейки РСДРП (б) состояло из мешка с черными сухарями – полкилограмма, не больше (ну, применительно к нынешним реалиям – с фунт!). Высыпая сухари в миску, Наталья сказала:
– Да, касательно «тюремного» мужа. В моём случае, сидела я, а товарищ по партии изображал законного мужа.
– Бедняжка, – обнял я женщину и прижал её к груди.
– Володь, ты чего? – удивленно отстранилась Наталья. – Я и в тюрьме посидела всего два месяца, кормили там хорошо, можно было книги читать. Вот когда после тюрьмы в ссылку отправили – это уже в девятьсот седьмом было, там было хуже. Сибирь, комары, грязь… фу. Хорошо, что мы с Андреем как раз поженились. А молодоженам многое кажется простым.
– А где он теперь? – насупился я.
– Кто, мой муж? – не поняла Наталья. – А зачем он тебе?
Потом до нее стало что-то доходить. Подойдя ко мне, взъерошила мои волосы и вздохнула:
– Вовка, мой муж уже давным-давно живет с другой женщиной. После ссылки он решил, что революция – это не по нему. А ты что, собираешься делать мне предложение?
– Почему бы нет? Что тебя смущает – мой возраст, моё положение? Возраст – мелочи, а положение…
– Дурак ты, Вовка, – вздохнула женщина, а в уголках её глаз блеснули слезы. – Мы не знаем, будем ли живы через месяц или через год, какая тут свадьба? Давай-ка лучше чай пить, да на службу пойдем.
Размачивая сухарик в чае, Наталья вдруг сказала:
– Знаешь, а когда-то я была даже моложе тебя – самой не верится, и с меня писал портрет один художник. Тебе, наверное, его имя ничего не скажет. Валентин Серов.
Я посмотрел на Наталью, и во мне словно что-то щелкнуло! А ведь я понял, кто сидит передо мной!
– Ну, мы люди темные, – насмешливо проговорил я. – Нам бы чего попроще – Репина там, Сурикова. А уж ни о Коровине, ни о Серова и слыхом не слыхивали. Ни о «Девочке с персиками», ни о «Портрете гимназистки».
От изумления Наталья Андреевна уронила сухарик в чай.
– Откуда ты узнал? Ну, портрет Верочки ты ещё мог увидеть, но мой?
– Не пугайся. Всего-навсего листал журналы «Мир искусства», где были репродукции картин Серова. Там ты и была. А я-то голову ломал – почему мне лицо знакомо?
– Да уж… Там мне было шестнадцать лет, а теперь уже тридцать шесть. Подожди-ка… А разве «Портрет гимназистки» печатали в «Мире искусства»? И что там ещё было?
– Ну, «Девочка с персиками» – из собрания Третьякова, а про твой портрет, что он из собрания графа Комаровского, вот и всё.
– Ну, тогда ладно, – слегка успокоилась Наталья. – Только ты о своем открытии никому не говори, хорошо?
Я лишь кивнул. Ну, кому я стану рассказывать, что моя супруга искусствовед и я, глядя на жену, увлекся живописью и познакомился с творчеством многих художников, а также с историей написания портретов. Зачем кому-то знать, что «Портрет гимназистки» Валентин Серов написал с юной Наташи, дочери графа Комаровского? А через несколько лет девушка порвет с семьей и «уйдет в революцию», переживет гражданскую войну, репрессии тридцатых, погибнет в блокадном Ленинграде и её похоронят в одной из братских могил Пискаревского кладбища.
Наталья принялась расспрашивать, где я мог видеть «Мир искусства»? И вообще, выходил ли этот журнал в девятьсот третьем году?
Я уже решил всё свалить на госпиталь (а что, очень удобно!), но от допроса с пристрастием меня спас стук в дверь.
– Товарищ Наталья! – крикнул кто-то с улицы. – Я курьер из исполкома. На воинских складах буза, Тимохин ячейку собирает!
Кажется, всё население Череповца в ту пору составляло не больше пятнадцати тысяч человек. Но, судя по толпе, сюда явился весь город. Крепкие мужчины и тщедушные старики, подростки и совсем ещё дети, старики и девчонки, люди в шинелях, полушубках, в капорах и ватных куртках. Мелькнул даже некто в рясе, напоминавший не то монаха, не то священника. Вон старуха с клюкой пытается оттолкнуть свою ровесницу, с которой, вполне возможно, ещё недавно калякала о погоде или распивала чаи; толстый мужик в испачканной мелом телогрейке от всей дури бьет в ухо девицу, попавшуюся ему под руку, а когда та падает, то равнодушно переступает через её тело и, не слушая воплей пострадавшей, прет вперёд, выставив пузо, словно таран.
Двери склада, предназначенные для въезда конной повозки, уже выломаны, но они тесны для постоянно прибывающих людей, стремящихся попасть внутрь. Орет какой-то старик в драной шапке, припертый к дверному проему и уже слышащий, как трещат и ломаются его собственные ребра, но вот его уже никто не слышит, потому что толпа лезет и лезет, а задние напирают на передних, стремясь попасть туда, где лежат вожделенные мешки и бочонки, ящики и коробки.
Но, похоже, что весь город умудрился-таки втиснуться в небольшое двухэтажное здание, а теперь каждый стремится захватить побольше и получше, но все друг друга отталкивают и вырывают из рук вожделенное добро.
В суматохе разбиваются двухведерные бутыли со спиртом, разлетаясь по сторонам, как осколки от перегревшейся лампочки, впиваясь в тела; дубовые бочки, заполненные постным маслом, разламываются на щепки, а мешки с мукой разрываются, словно мокрая бумага.
Кое-кто, уже не рассчитывая поживиться чем-то весомым, пытается собрать с грязного пола и сунуть за пазуху вяленую воблу, пропитавшуюся и керосином, и спиртом, вывалянную в грязной муке.
Я стоял рядом с группой красногвардейцев, прибежавших, как только стало известно о погроме. Вот если бы о намерениях толпы стало известно хотя бы на час пораньше, то можно было бы предотвратить грабеж. Двадцать парней с винтовками – немного против разъяренной толпы, но можно было хотя бы попытаться остановить – выстроиться реденькой цепью, начать стрелять поверх голов, а коли толпа не угомонится, так можно пальнуть и в неё. Неделю назад подобным образом удалось остановить погром на винном складе купца Горбаненкова – хватило десятка выстрелов, чтобы народ утихомирился, а потом начал разбегаться. Но тут уже поздно.