Приехал я в Вильнюс поздно — уже ночью. Шел дождь. Из темноты сверкали желтые глаза автомобилей. Они пугали меня, и я слонялся по вокзалу как неприкаянный, не зная, куда идти…
В буфете продавала горячий чай седоватая женщина в белом халате. Я заплатил ей несколько копеек. Она стала расспрашивать, откуда я, дала мне даром к чаю еще и сухую булочку.
Узнав адрес дяди, буфетчица только руками развела:
— Промокнешь как лягушонок! Ведь это на другом конце города! И автобусы уже не ходят.
Она велела мне вынести два ведра ополосков и пообещала за это пустить переночевать.
Слово свое буфетчица сдержала. Жила она недалеко. Там в комнате спал еще ее сын, и так храпел, что не почуял ни зажженного света, ни наших шагов. Мне буфетчица постелила на полу. В окошко хлестал дождь, но от странного потолка, изогнутого как костельные своды, становилось тепло и уютно. Я скоро уснул и проснулся рано утром. Сын хозяйки, еще сонный, шел к умывальнику и споткнулся о мою ногу. Это был рослый парень с густыми светлыми волосами и длинной мускулистой шеей. Он зевнул, как жеребенок, показывая крупные и крепкие зубы, подставил шею под кран, утерся и напялил пропитанный маслом комбинезон.
Зашумел примус. Мать говорила с сыном, а я опять погрузился в пучину сладких снов.
Оставил я эту добрую женщину, когда город уже гудел от шума.
— Заходи — расскажешь, как устроился, — напутствовала меня буфетчица. — Мы вроде родственники. Мой Криступас с твоим дядей на одной фабрике. Только твой дядюшка — о-го-го-го! Ступай и не обижайся, что жестко было спать.
До дядиного дома я шел долго, не торопясь. Голова кружилась от множества синих, желтых, черных машин, от гудения моторов. А дома-то какие красивые, а улицы-то! Сердце колотилось от радостного волнения. После дождливой ночи ярко зеленели липы, в скверах было полно цветов.
Меня встретила тетушка и долго рассматривала близорукими глазами, поеживаясь в длинном одеянии, подол которого волочился по полу. Мне понравилась материя — по ней порхали зеленые и синие птички. Из большой комнаты в открытую дверь неслась приятная музыка. Такой я еще никогда не слыхивал. А когда тетушка двигалась, казалось, будто на ее халате под веселую музыку птички начинают махать крылышками.
— Ах, какая сегодня чудная гармония джаза! — радостно вздохнула тетушка. — Сказка! Мечта!..
Тетушка, слушая музыку, поводила плечами, словно собиралась вспорхнуть вместе с птичками своего халата. Она даже со мной не разговаривала, пока не кончилась передача. Когда в приемнике послышались слова на непонятном для меня наречии, тетушка еще раз вздохнула.
— Эльжбета! — позвала она женщину из кухни и велела поджарить грудинку с луком.
И вдруг лицо у тети исказилось, словно от зубной боли:
— И ты ночевал у незнакомых? На полу?..
Тетушка подскочила, подозрительно посмотрела на меня, двумя пальцами переворошила мои волосы.
— Перхоти как будто нет… — тетушка осторожно исследовала мою шевелюру, словно боясь, как бы оттуда не выпрыгнул какой-нибудь необыкновенный жучок. — Эльжбета! Завтракать — потом. А сейчас — ванну! Немедленно!
Повинуясь тетушке, я намылился душистым мылом, выкупался в беленькой ванне.
Вот пришел и дядя — коренастый, лицо крупное, красное, подбородок округлый, жирный, шея толстая.
— Запишем тебя в рабочий класс. Сейчас ведь он всем верховодит. Буржуям дали по шапке. А кроме того, — обернулся он к жене, — племянничек займет жилплощадь. Домоуправ не сможет придраться.
Эльжбета подала обед. Поджаренные куски индюшатины плавали в горячем красном соусе. Дядя пригласил отобедать какого-то костлявого, темноволосого гражданина с перекошенным лицом, которого почтительно называл товарищем юрисконсультом. Возле индейки появилась бутылка водки, сдобренная для вкуса стаканчиком коньяка.
— Чего стесняешься, сиротка? — обратилась ко мне тетушка, включив радио и вернувшись за стол. — Приучайся к вилке. Тыкай в тот кусок, который на тебя смотрит. Сам накладывай, не стесняйся!
Я погрузил вилку в птичью ножку. Язык прилип к нёбу — так было вкусно! На дне миски плавали черные сливы. Их я взял несколько штук.
Юрисконсульт тоже положил себе на тарелку солидный кусок. Они с дядей всё поднимали рюмочки, толковали об арбитраже, фасонном железе, вагонах.
Наелся я так, что даже глаза слипались. Юрисконсульт, допив кофе, простился и, шагая осторожно, как цапля, ушел.
Дядя развалился на диване. Утирая платком потные виски и потягивая минеральную воду, он говорил мне: