Об этом пришлось вспомнить, когда аэросани подъехали к ленинскому поместью. Высоких гостей встречал хмурый, лобастый человек с лицом унтер-офицера. Это был член Коллегии ОГПУ Генрих Ягода.
В тени Железного Феликса
До революции пути рыбинского мещанина Еноха Иегуды, выходца из еврейской религиозной семьи, и молодого грузинского революционера Иосифа Джугашвили никогда не пересекались, да и вряд ли в случае встречи они могли вызвать друг у друга симпатию. Ягода принадлежал к анархистам, известен среди них под кличками Сыч, Одинокий и пришел в революционную деятельность, насколько можно судить, главным образом, для того, чтобы не работать. После первого же ареста он потерял к ней интерес и вплоть до революции более никакой подпольной работою не занимался. Его приютил двоюродный дядя,[9] старик-гравер М. И. Свердлов-старший, которого, по свидетельству сталинского секретаря Б. Бажанова, Ягода в дальнейшем обокрал.[10]
Юный Джугашвили, напротив, вскоре после исключения из духовной семинарии целиком ушел в подполье, значительную часть своей жизни провел в тюрьмах и ссылках. При том что «чудесный грузин» очень много сделал для денежного пополнения большевистской партийной кассы (вместе с Орджоникидзе и Стасовой он весною 1912 г. даже создал Финансовую комиссию ЦК), он оставался исключительно скромен в быту и совершенно равнодушен к житейским соблазнам, отдавая свободное время главным образом чтению и публицистике; по воспоминаниям его золовки Сашико Монаселидзе, свой первый приличный костюм он приобрел только по настоянию партийных товарищей, находясь в Швеции на Стокгольмском партийном съезде.[11] Одним словом, Иегуда (впоследствии Ягода) и Джугашвили (впоследствии Сталин) если бы и увиделись, то все же не имели и не могли иметь в то время никаких общих интересов. В революционную деятельность подростка Джугашвили привлекло, прежде всего, обостренное чувство справедливости. Сын бывшего крепостного, он принадлежал к бедному крестьянскому роду, предположительно осетинского происхождения (возможно, фамилия его предков была Джугаты — русифицированный вариант Джугаев, — и они принадлежали к числу осетин, вторгшихся в XVIII в. в Мтиулетию — историческую область на севере Грузии, населенную исстари народом мохеве, а ныне известную под названием Южной Осетии). Его прадед Заза Джугашвили после участия в Ананурском восстании стал крепостным князей Эристави. Отношения между осетинами и грузинами были сложны, и прозвище Кровавый Осетин, которым впоследствии нарекли Сталина политические противники, возможно, является отзвуком каких-то конфликтных ситуаций раннего периода его жизни.
По воспоминаниям сверстников, маленький Сосо Джугашвили не любил шумных детских игр; будучи страстным читателем, он все свое свободное время посвящал книгам. Он мечтал получить образование, чтобы стать писарем и «помогать обиженным в составлении прошений и жалоб». Когда он подрос и убедился, что грамотно составленных жалоб недостаточно для восстановления справедливости, он пришел к выводу, что необходимо не полагаться на чужую порядочность, а иметь в своих руках власть для того, чтобы защищать притесняемых, и решил стать волостным старшиной.[12] Ему повезло с первым учителем: 3. А. Давиташвили, дворянин Горийского уезда, посвятивший жизнь педагогике, по воспоминаниям матери будущего вождя, учил детей «с любовью относиться к простым людям и думать о тех, кто находится в беде». По утверждению самого Сосо Джугашвили, первый учитель привил ему любовь к учению и знаниям. Стремление к самообразованию он сохранил до конца жизни. Его юношеские стихи наряду с лирическими описаниями природы содержат романтические душевные порывы:
О похождениях народных героев маленький Сосо Джугашвили немало слышал в детстве от отца, которого почему-то повелось изображать никчемным пьяницей с садистскими наклонностями, хотя на самом деле он был трудолюбивым ремесленником, говорил свободно на нескольких языках, декламировал по памяти фрагменты из творчества Ш. Руставели и имел учеников, живших в его доме и не подтверждающих слухов о его жестокости.[13]
Романтически-бунтарские поэтические настроения ранней юности продолжали в какой-то степени жить в глубине души Сталина и на склоне лет. Известен случай, когда он позвонил домой Борису Пастернаку и спросил его мнение об арестованном поэте Осипе Мандельштаме. Тот не дал определенной оценки творчеству Мандельштама, и разочарованный Сталин, как поэт поэту, обронил: «Если бы мой друг-поэт попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти».[14]
10
11
Воспоминания Александры (Сашико) Монаселидзе (урожденной Сванидзе) хранятся в архивном фонде Института марксизма-ленинизма (ГФ ИМЛ. Ф. 8. Оп. 2. Ч. 1. Д. 43). Цит. по:
12
Воспоминания Александры (Сашико) Монаселидзе (урожденной Сванидзе) цит. по: Островский А. Кто стоял за спиной Сталина? С. 98.
13
Воспоминания Александры (Сашико) Монаселидзе (урожденной Сванидзе) цит. по:
14
Существует пересказ этого разговора в нескольких версиях, их обзор с указанием источников см.: