Глыбов был страшно доволен:
— Хи-хи, время нынче смотри какое: в рукавичках господа офицеры ходят.
И опять начинал:
— Мне что генерал? Я сам генерал. Мне что князь? Я сам князь. Я Глыбов.
Ходит Глыбов по коридорам Петропавловской крепости:
— Не спать! Не спать!
— Не ходить! Не ходить!
— Мо-о-лчать!
Узникам Алексеевского равелина дважды в неделю разрешались короткие прогулки по тюремному двору. Двор маленький, прогулка крохотная. Шаг вперёд, шаг назад — вот и вся прогулка.
Во время одной из таких прогулок декабриста генерала Михаила Александровича Фонвизина кто-то окликнул:
— Здравия желаю, ваше превосходительство!
Фонвизин поднял глаза:
— Петров?!
— Так точно, ваше превосходительство!
— Откуда же ты, Петров?
Объяснил солдат, что несёт караул в Петропавловской крепости.
— Да я не один, — добавил. — Здесь и Мышкин, и Дугин, и унтер-офицер Измайлов. Может, помните, ваше превосходительство?
— Как же, помню, помню — орлы! — ответил Фонвизин.
Оказывается, охрану Петропавловской крепости в этот день несли солдаты, которыми генерал когда-то командовал.
Солдаты очень любили своего командира. Фонвизин был одним из немногих, кто отменил у себя в полку телесные наказания.
Посмотрел Петров на генерала:
— Михаил Александрович, ваше превосходительство, значит, и вы тут? Вон оно как. — Потом перешёл на шёпот: — Мало вас было. Э-эх! — Петров замолчал. Затем неожиданно: — Один минут, ваше превосходительство, — и куда-то исчез.
Вскоре солдат вернулся. Но не один. С ним ещё двое — Дугин и унтер-офицер Измайлов.
— Здравия желаем, ваше превосходительство, — поприветствовали солдаты своего бывшего командира. Затем Измайлов тихо сказал:
— Бегите, Михаил Александрович. Караулы у крепости наши.
Фонвизин смутился.
— Бегите, — зачастил Измайлов, — не мешкав, бегите, ваше превосходительство. В другой раз такого не будет. Караулы, что ни день, меняются.
Фонвизин покачал головой.
— Бегите, — повторил Измайлов, — о нас не тревожьтесь. Комар не подточит носа. Не видели, не знаем, не ведаем. А ежели и палок дадут, спина у солдат привычная.
— Спасибо, братцы, — сказал Фонвизин. — Спасибо. Ценю. До гроба ценить буду. Не помышляю о спасении. Об отечестве думал. Не получилось. Не один я тут. Не мне выходить одному отсюда. Прощайте!
— Кончай прогулку! Кончай прогулку! — раздался голос дежурного офицера.
— Прощайте, — ещё раз повторил Фонвизин.
Представился случай бежать из Петропавловской крепости и поручику Николаю Басаргину.
Поручик был молод. Отличался весёлым нравом. Однако в крепости Басаргин изменился.
Стал грустен, задумчив. Что-то мучило Басаргина. Нет, не суда он страшился, не суровой расправы. Человеком он был отважным. Осталась на воле у поручика дочка. Безумно любил Басаргин свою Оленьку. Думал теперь об Оленьке. «Эх, бежать бы из крепости!»
И однажды тюремный сторож сказал Басаргину:
— Жалко мне вас, ваше благородие. И я готов вам помочь.
«Чем же он может помочь? — подумал поручик. — Разве что притащит лишнюю порцию каши».
Через день унтер-офицер (тюремный сторож был в унтер-офицерском звании) снова появился в камере Басаргина и опять зашептал:
— Ваше благородие, хотите бежать из крепости?
Всего, что угодно, ожидал Басаргин, только не этого. Даже не поверил тюремному сторожу.
— Как же ты через все караулы — в кармане, что ли, меня пронесёшь?
— Хотя б и в кармане, — загадкой ответил сторож.
Долго не мог заснуть в ту ночь Басаргин. Лежал он на нарах, смотрел в сырой потолок. И представлялась поручику Оленька. Шли они вместе по лугу. Носились стрижи над обрывом. В небе висело солнце. Тихо шептались травы. Заливалась Оленька смехом.
«Убегу. Ради неё убегу», — решил, засыпая, поручик. Заснул он и снова увидел Оленьку. Только девочке вовсе не три года, а взрослая Оленька. Красивая, стройная. Смотрит Оленька на отца и вдруг задаёт вопрос:
«Скажи, а это верно, что ты убежал из крепости?»
«Верно».
«А верно, что остальные пошли на каторгу?»
Запнулся с ответом поручик и тут же открыл глаза. Чувствует — пробил его пот холодный. Утром в камере вновь появился тюремный сторож.
— Всё договорено, ваше благородие. Готовьтесь. Нынче ночью.
Посмотрел Басаргин на унтер-офицера и говорит:
— Братец, прости, не могу: Оленька.
— Что — Оленька? — не понял сторож.
— Не велит.
Унтер-офицер удивлённо посмотрел на Басаргина.
— Не простит, понимаешь, Оленька. Ступай, дорогой, ступай.
Сторож хотел что-то сказать.
— Ступай, — повторил Басаргин.
«Э-эх, рехнулся, видать, поручик», — подумал унтер-офицер, выходя из камеры.
— Ох, ох, — вздыхала княгиня Ордын-Нащокина, — от чего уберёг господь! Они-то, батюшка мой (княгиня имела в виду декабристов), все, как один, грабители.
— Да что ты, матушка Глафира Стократовна, — возражал княгине её сосед граф Пирогов-Пищаев, — не грабить вовсе они собирались, а подняли смуту по убеждениям, так сказать, политическим.
— Грабить хотели, — твердила княгиня, — награбить и всё бы себе. Вот к слову хотя бы — Бестужевы. Бедный же род у Бестужевых. Вот к чужому богатству они и рвались.
— А Муравьёвы? — вставлял Пирогов-Пищаев. — Да нам с тобой, матушка, такие богатства, как у Муравьёвых, даже во сне не виделись.
Не убедил Пирогов-Пищаев княгиню Ордын-Нащокину.
Стоит старая барыня на своём:
— Грабить злодеи хотели, грабить. Не дворяне они, а разбойники. С ножами их и схватили. Точно тебе говорю…
— Ты уж того, — насупился граф Пирогов-Пищаев. — Меру, матушка, знай. Зачем же с ножами. Чай же, шпаги у них имелись.
Разные слухи о декабристах по дворянским усадьбам тогда ходили. Решил Пирогов-Пищаев обо всём разузнать из надёжных мест. Собрался. Поехал в Москву, в Петербург. Повстречался с друзьями, с министрами, с генералами. Вернулся снова к себе в имение.
— Ну, матушка Глафира Стократовна, — сказал Пирогов-Пищаев, — всё-то ты на старости лет напутала. Тоже скажешь — разбойники! Да не о себе они вовсе думали. Хотели освободить от неволи крестьян — вот отчего бунтовали.
Посмотрела княгиня Ордын-Нащокина на графа Пирогова-Пищаева:
— Освободить крестьян! Так что я тебе говорила? Вот видишь, грабить они хотели. И Дуньку, и Прошку, и Маньку, и Фёклу моих отнять. Эка ж разбойники. Страшно подумать. Вот от чего уберег господь.
Нифонт Пряхин примчал из большого села Зосимова. Был Пряхин на торжище. Возил на продажу соления разные. Как раз в это время в самой они цене. И тут от местных мужиков, а народ там знающий, услышал такое!.. Бросил Пряхин свои соленья. Ветром летел назад.
— Мужики! — закричал он от самой околицы. — Сам царь на господ поднялся. Барам, считай, конец.
Весть, конечно, была потрясающей. Набежали и стар и мал.
— Сам царь-государь, — продолжает Пряхин, — слава ему великая, о нас, горемычных, вспомнил. Бар хватают по всем уездам. Дождались они, мучители. Попили нашей кровушки. За то и призвал государь к ответу. В крепость Петра и Павла — вот их куда сажают, в Алексеевский равелин.
Смотрят крестьяне на Пряхина: «Неужто и в самом деле?!»
— Слава отцу-государю! — крикнул истошно Нифонт.
Радость в селе небывалая. Да только в любой деревеньке русской поперечный всегда найдётся. Оказался такой и тут. Вышел вперёд Лучезар Рассветов.
— Чтобы царь — да за нас, сермяжных?! Не может такого быть. Что-то подпутал Пряхин.
— «Подпутал»! — возмущается Пряхин. — Да я своими ушами слышал. Я в Зосимове, чай, бывал.