На следующий день около десяти часов утра я спокойно сидел на стуле, как кто-то вдруг сунул мне в лицо утреннюю газету, кажется «Дейли мейл», в которой я прочел заинтересовавшее меня и напечатанное крупными буквами сообщение:
«КАПИТАН РИНТЕЛЕН, РАССТРЕЛЯННЫЙ КАК ШПИОН В ЛОНДОНСКОМ ТАУЭРЕ»
Под этим заголовком была помещена моя фотография. Из текста видно было, что накануне я был присуждён к смерти военным трибуналом и тотчас же расстрелян. Я оглянулся и увидел перед собой двух молодых офицеров, которые заявили, что я должен поставить вина. В этот вечер лагерный шинок был полон народу, и оркестр играл похоронный марш Шопена.
Я пил за двоих и благодарил бога в кругу моих товарищей, убедившихся теперь в том, что человек, расстрелянный англичанами, не может в то же время быть английским шпионом.
В общем, жизнь в Доннингтон-холле протекала недурно. Комендант лагеря полковник Пико был джентльменом и солдатом, хотя в то же время его добродушие часто подвергалось испытанию теми из нас, кто начинал страдать от кошмара «колючей проволоки» или кто слишком сильно начинал проявлять свою национальность. Доннингтон-холл представлял собой два резко отличавшихся один от другого вида: с одной стороны, прекрасный старинный город, окружавший наши деревянные бараки, а с другой — замкнутый круг колючей проволоки, которая держала нас в своих тисках.
* * *
Никто, конечно, в Англии не думал больше пить рейнские или мозельские вина; но один лондонский магазин имел громадный запас этих вин. Потребовалось очень мало времени, чтобы заключить сделку с этим магазином и в [98] изобилии снабдить ими наш ларек в самом сердце Великобритании. До сих пор ещё я сохранил на память этикетки, на которых готическими буквами красуются знакомые звучные названия.
Хотя охранять пленников врага неприятно всякому, а тем более солдатам и матросам, обречённым на скуку и безделье, ничто не омрачило нашего вынужденного пребывания в этих местах.
Что касается меня, то американские сыщики и доброжелатели предлагали мне свободно вернуться в Соединенные Штаты. Если бы только эти люди были менее неуклюжи и не базировали своих аргументов на возможности того, что я буду расстрелян англичанами! Но один раз я «выжил», и каковы бы ни были надежды на быстрое освобождение, которым меня соблазняли эти люди в нейтральной еще тогда Америке, я подозревал в этом новую ловушку. К моей досаде я впоследствии узнал, какой блестящий план был с этой целью разработан некоторыми моими личными друзьями.
Тотчас же после моего ареста, по возвращении в Соединенные Штаты, я должен был внести залог в министерство юстиции в Вашингтоне, и мне оставалось бы только пробраться на борт торговой подводной лодки «Дойчланд», которая действительно задержалась на два или три лишних дня в Балтиморе, так как посольство считало, что предупреждение публичного разбирательства в широкой мере компенсировало бы потерю залога в двадцать пять тысяч долларов.
Самым сенсационным событием за время моего двадцатимесячного пребывания в Доннингтон-холле был проезд через Великобританию военного атташе капитана фон Папена, ставшего «персона нон грата».
Его неопытность в дипломатических делах побудила его совершить ещё один промах, ибо в то время как в отношении своей чрезвычайно важной собственной персоны он заручился английским пропуском, он этого не сделал в отношении своего багажа; а английские агенты в Фальмуте проявили настолько мало любезности, что переслали в Уайт-холл все то, что этот недогадливый дипломат счёл необходимым повезти через океан, — письма, шифры, копии, документы, корешки чековых книжек. Это послужило причиной разорения и несчастья для многих десятков немцев и американцев, равно как бешеной ярости многих интернированных немцев, в том числе двухсот офицеров Доннингтон-холла. Староста нашего лагеря, баварский полковник, который [99] побывал на фронте, спросил меня, что я думаю о такой чудовищной глупости, о такой преступной халатности.
- — Из какого полка вышел этот идиот? — спросил он,
— Из 1-го уланского гвардейского полка, господин полковник,
— Теперь все ясно!
Во всяком случае, этот инцидент оказался более серьезным, чем у тайного советника Альберта в вагоне нью-йоркской надземной железной дороги, во время которого у него похитили дипломатическую сумку, содержащую «неприятные» документы, на следующий день опубликованные в «Нью-Йорк уорлд»; вскоре после этого выяснилось, какие роковые последствия это имело для меня лично. Всё то, чего не хватало ещё в цепи обвинений в виде улик, собранных американскими властями для предания меня и моих помощников суду, Папен преподнёс самым услужливым образом.