- Товарищ подполковник, если очень нужно, - разоритесь на коньяк. Посмотрите, какие красивые бутылки.
Разглядывая полку с красивыми бутылками, я отметил про себя: раз рыжее - значит, вино, что-нибудь слабенькое для дам.
- Хорошо, дайте мне две бутылки этого легкого дамского напитка.
- Вы правы, даму угостить таким напитком тоже не стыдно, - игриво заметила продавщица.
Дома дядя, взглянув на бутылки, поморщился:
- Слабовата пошла профессура, даже с рабочим человеком не может отважиться на рюмку водки. Ну, зачем нам эта дамская бурда?
- Извини, но уже поздно, покрепче ничего не было. Зато у нас этой бурды по бутылке на брата. Жахнем стаканами - и порядок. А завтра будет день - будет и водка.
После первого выпитого залпом стакана коньяку дядя открыл рот, заглатывая воздух, закашлялся, с укоризной, сквозь выступившие слезы, посмотрел на меня:
- Шутки шутишь над дядькой? Спирту подмешал?
- Да нет же, вот сургуч, печать, посмотри на нераспечатанную бутылку. Проверь этикетку: «Коньяк юбилейный». Даже без градусов.
Дядя, повертев бутылку в руках, расхохотался и спрятал ее в чемодан.
- Похоже, что нам хватит и одной бутылки, а эту я беру с собой и вот так же, как ты меня, подурачу легким напитком других твоих дядьков. А то, может, подкинешь для них еще пару бутылочек?
На этот раз я тоже принес бутылку коньяку, закуску, расположился с дядей на кухне, спросил: - Ну, как там у вас? Надолго к нам?
- У нас - как и у вас. А здесь я вроде бы уже справил свои дела. Завтра - на поезд и домой. Приезжал посмотреть на мертвого вождя. Давка была невообразимая. Но я все же прорвался.
- Зачем было так спешить? Приехал бы позднее, увидел в Мавзолее.
- Уж очень мне хотелось поскорее увидеть этого изверга в гробу. Да, племяшок, теперь это можно говорить. Пока что беспартийным, как я. Но придет время, и об этом будут говорить все. Ты думаешь - я один был такой в этой давке? Его ненавидел весь народ, кроме разве что подлецов и дурачков. Его ненавидели, но молчали, боялись и даже делали одураченный вид, - потому что были задавлены энкавэдэшниками. Учти, что теперь все пойдет по-другому. И еще тебе мой совет: ты там где-то близко по работе с Берия и его сыном, - старайся держаться от них подальше и вообще будь поаккуратнее.
- Ладно, дядя, поживем - увидим, а пока что давай выпьем за встречу и за то, что послужило поводом для этой встречи.
- И еще за то, что теперь все пойдет по-другому и то старое никогда не вернется. И за светлую память загубленных извергом людей, - таких, как твой батько. Это их, а не отдавшего концы тирана оплакивали люди, проходя в Колонном зале мимо его гроба. Конечно, не все, но я уверен, что большинство.
Мы чокнулись стаканами, я слушал дядю, почему-то вспомнил работягу - так ли уж пьяного? - у проходной антенного завода, а сам думал о том, что Берия никуда не делся, что кляуза на имя Сталина о вредительстве и шифровка с полигона лежат у него в сейфе, и от этого никуда не уйдешь.
- И еще скажу тебе, племяшок, по секрету: за твоего отца один поганец-стукач с помощью двух твоих дядей очень даже нечаянно и надежно угодил под колеса поезда… Нечаянно!
Поистине непостижима тайна того священного чувства, которое с неодолимой силой тянет человека к земле его детства и юности. Даже такого детства, какое выпало мне с клеймом сына и внука кулака, и моей студенческой юности, прошедшей под страхом разоблачения и исключения из института как классово чуждого элемента, в годы величайшей беды, унесшей моего отца.
Почему же я, несмотря на это, с теплым сыновним чувством, а не как злую мачеху вспоминаю землю моего детства и юности? Не потому ли, что в ее недрах, зарытый в расстрельном котловане, покоится, - нет, не покоится, а взывает к живым! - прах безвинно убиенного отца моего? Вот она, пушкинская «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам»!
…Сейчас, когда я пишу эти строки, мне вспоминается теплый тихий летний день 1972 года. Широкая привольная запорожская степь. Здесь на берегу небольшой, но быстрой речушки - село Бельманка и в нем - дедовская хата-мазанка под соломенной крышей, в которой родились и мой отец, и пятеро его братьев, две сестры. И я еду с мариупольскими родичами на небольшом автобусе из Мариуполя, чтобы поклониться этой хате, где я родился, где качала меня мама в люльке, подвешенной к «сволоку». Автобус, покачиваясь на неровностях проселочной дороги, приближается к памятным мне из далекого-близкого детства местам, где я не был целых сорок лет. Я прошу остановить автобус на пригорке, с которого уже видна луговая пойма, где сливаются Бельманка с Бердой и затем с веселым журчаньем устремляются на юг, к Бердянску. Едем дальше, пересекая луговину, и дорога выводит нас мимо хат, расположившихся вдоль речки, к центру села. Возле сельсовета - обелиск с именами погибших в войну сельчан, призванных из Бельманки. Две каменные плиты, на них - 174 имени. С волнением вчитываюсь, узнаю знакомые с детства фамилии.
Пудак… Это фамилия моей первой учительницы Раисы Ивановны. В скорбном списке она представлена трижды. Широколава… Такая фамилия была у моего соседа по парте в первом классе, его имени я не помню. Холод Иван Васильевич… Не тот ли это дядя Холод, который в 1930-м пригнал в Бельманку и передал моему отцу первого «Фордзона»? Нагребецкий… Мальчик, с которым я дружил в четвертом классе. Гришечко Сергей Ильич… Это тот самый Сережа, чья хата стояла через одну от нашей хаты, - единственная в ряду, обращенная к Берде «причилком». Это с ним мы купались в Берде, ловили раков. Пять раз повторяется моя фамилия и еще фамилии родственников по маминой линии - Скрябы, Скрябины, Отирко. Кулага - девичья фамилия моей бабушки Павлины - повторяется пять раз. А сколько их, моих кровно родных земляков и просто земляков, было призвано вне Бельманки, куда раскидала их судьба в тридцатые-распроклятые!
Здесь, у обелиска, все более ощутимое волнение, нараставшее во мне по мере приближения автобуса к селу, теперь уже начало перехватывать дыхание, в горле застрял предательский комок. Между тем меня, незнакомого человека с депутатским значком, окружили и с любопытством изучают сельские мальчишки. А я тоже словно бы узнавал в них и себя самого, и тех давнишних мальчишек, товарищей моего детства, чьи имена запечатлены на обелиске. И особенно остро ощутил себя частицей дорогой моему сердцу бельманской глубинки. Пусть она кому-то покажется заурядным захолустьем, но я благодарю выпавшую мне судьбу родиться именно в этом запорожско-хлеборобском краю, овеянном легендарной славой наших прародичей.
Прародич мой держал орало,
а рядом - саблю и копье,
в походной торбе - хлеб и сало,
а за спиной носил ружье.
Еще носил он осэлэдця,
обычай дедовский храня,
и тютюном умел согреться,
и под седлом держал коня.
И осэлэдцев тех не мало
успело под курганом лечь,
чтоб край отчизны и начало
от супостатов уберечь.
Горжусь тобою, Украина,
России кровная сестра,
правнучка росса-славянина
и дочь Славутича-Днепра.
Я заметил, что в поезде, подъезжая к дому и наблюдая сменяющие друг друга за окном вагона пейзажи, невольно стараюсь не пропустить появление в поле моего зрения даже самых маленьких речек, ручейков, В каждой из них мне хочется найти, - и я непременно нахожу! - черты сходства с речушками моего бельманского детства. И в таких случаях меня охватывает чувство радостной взволнованности, ощущение «вездесущности» моей «малой родины» в Большой Родине, какое, по моему убеждению, было бы недоступно мне, если бы явился я на свет и вырос у берегов большой знаменитой реки. Я бы просто скользил равнодушным взглядом по этой речушечной мелкоте, даже не фиксируя на ней своего внимания. Зато в силу привычки у меня не было бы того благоговения, которое я испытываю перед каждой большой могучей рекой.
Пусть она не велика,
речка возле Бельмака,
где малюсеньким ростком
между Доном и Днепром
появился я на свет!
Пусть с тех пор не мало лет
отшумело, пронеслось,
и копна моих волос
поседела у висков!
Все ж обрывки корешков