Мысли, полные отчаяния, переключались на бодрые. Да нет, кремлёвский сиделец совсем не нуждается в защите и поддержке потусторонних сил. Он достаточно мудр и хитёр. Его, стреляного воробья, на мякине не проведёшь. О, скорей бы настал час освобождения!..
Долгожданный час придёт, и ему, верному соратнику, воздастся по заслугам. За все лишения, испытанные здесь. За все страдания, которым подвергался. Только вот… что именно воздастся?.. Увы, перегорел. Не надо ему теперь ни славы, ни почёта, ни должностей. Спокойно бы дожить свой век. Земной его путь, так или иначе, подходит к концу. А небесной жизни не предвидится. Он сам так захотел, так свою жизнь выстроил — с убеждённостью в её отсутствии после смерти. И, стало быть, сейчас текут последние годы (месяцы, деньки, какая разница?) перед бесконечной пустотой…
В начале января наступившего тридцать восьмого года возили в Генпрокуратуру. На аудиенцию к Вышинскому, главному обвинителю предстоящего процесса. Генрих Григорьевич держался молодцом. Кто подбрасывал последние записки, осталось неясным, но сомнения не вызывало, что так или иначе тов. Чижиков держит руку на пульсе событий. Он по-прежнему всеведущ и всемогущ. Здесь на земле, в отдельно взятом государстве, он полностью заменил дискредитированного бога. А товарищ Вышинский, читая документы следствия убедился, что товарищи поработали на славу:
Все свои показания, данные ранее, в которых я признал своё участие в контрреволюционном заговоре и сообщил о своей преступной, изменнической и террористической деятельности, подтверждаю полностью. Подробности этих преступлений изложены мною ранее. Никаких жалоб и претензий не имею. Ягода.
В камеру, в сопровождении охранника, вошёл цивильно одетый гражданин, гладко выбритый, пахнущий дорогими французскими духами, попросил вкрутить лампочку поярче и открыл свой саквояж…
Парикмахер. Последние приготовления перед процессом. Скорострельно, разминаясь, почикал ножницами. Предельно вежлив, улыбка доброжелательная, даже угодливая. С таким старанием и тщанием начал брить и стричь, как будто перед ним не обвиняемый, которому грозит «вышка», а прежний всемогущий нарком. Что это? Способность предвидеть грядущие метаморфозы?
— Височки подправить? Так пойдёт? Или повыше взять? Напрямую или на косую?
Может, очередной связник от тов. Чижикова? Генрих Григорьевич окаменел, сосредоточился, пытаясь уловить скрытый смысл в репликах брадобрея.
— Усы убрать? Или сделать, как раньше у вас были?
«Как раньше были», — повторил Ягода. Это что, подтверждение принятых условий большой игры? Или же провокация? А может, просто готовят к спектаклю?
И спектакль состоялся. «Третий Московский процесс». В нём участвовали старые друзья, товарищи, сотрудники: Бухарин, Рыков, Крючков, Левин… Они тоже хорошо выучили свои роли. Или — так и было? Ибо придумать, отрепетировать и слаженно воспроизвести такое множество подробностей невозможно.
Бухарин. Я свои показания подтверждаю полностью и целиком.
Рыков. Я знал об организациях, которые ведут шпионскую работу.
Левин. Граждане судьи! В своём последнем слове я хочу ещё раз подтвердить свою вину.
Крючков. Я показания свои подтвердил полностью. Я предательски убил Максима Горького и его сына Максима Пешкова. Оба убийства я совершил по указанию Ягоды и под влиянием его угроз.
Ягода. Признаю… Признаю…. Признаю….
Когда процесс подходил к концу, зрители начали скучать, и даже охранники ослабили свою бдительность, Генрих Григорьевич шепнул оказавшемуся рядом Бухарину:
— Николай, ты тоже получал записки от Чижикова?
С момента последней встречи в кулуарах съезда Бухарин сильно переменился. Лоб у него стал ещё выше, однако глаза уже не сияли. Вопрос явно подействовал, лицо исказилось. Но он не ответил ни да, ни нет. И даже головой не мотнул, а как бы оцепенел. И Ягода остался в неведении, приходила ли к всеобщему любимцу и теоретику партии секретная почта от Чижикова. Впрочем, вопрос был глупый. Ведь у профессионального революционера Джугашвили имелись и другие подпольные клички.