Значит, дорвался Ежов до власти. Со страшной силой своё усердие показывает.
— Ну, вы уж никого из тех товарищей, на которых я указал, ко мне не подселяйте, — попросил Ягода. — Лучше кого-нибудь из посторонних.
Пошли навстречу его пожеланию и подселили незнакомого человека, бывшего профессора университета, из старорежимных. Ни к правым, ни к левым уклонистам отношения он не имел. Тем не менее, пятьдесят восьмую статью ему шили — сразу несколько пунктов. Профессор своих убеждений и не скрывал. По взглядам — толстовец, проповедовал непротивление злу насилием, а по виду — высокий, сутулый старик с густыми седыми бровями, подпалёнными на допросах папиросками следователей. Он и сам был похож на Льва Толстого. Ягоде сразу припомнилась последняя беседа с вождём.
— Вижу, вы умный человек, — сказал он профессору. — Значит, тоже размышляли на тему, как устроить на земле рай.
— Ну, допустим, — хмуро ответил толстовец.
— И что же, кроме чтения «Нагорной проповеди», так ничего и не придумали?
Толстовец удивился эрудиции Ягоды. Он знал, кем раньше являлся его сокамерник, и о чекистах был невысокого мнения.
— А сами-то что наворотили, исчадия ада! — прямо и резко сказал.
— Мы исходим из того, что слаб и жалок человек. Хотя, конечно, звучит гордо, — ответил Генрих Григорьевич. — Вот мы его и тащим за воротник в коммунизм.
— Пока дотащите, в ваших руках один воротник и останется, — проворчал непротивленец.
Беседы продолжались, Ягода был даже рад, что подселили. «Очень кстати. Больше узнаю, много впечатлений получу. Не только за себя расскажу, но и обширный материалец подготовлю». Тем паче, что взбунтовавшемуся старцу грозил расстрел, и сам профессор понимал, что его ждёт. Он обречённо вздыхал: «Эх, скорей бы!». Так что Генрих Григорьевич практически с покойником беседовал.
— Смерти боитесь? — спросил, памятуя, что всё обещал узнать об ощущениях приговорённых.
— Нет, не боюсь. Полагаю, из ада земного попаду в рай небесный.
И действительно, ничего не боялся. Вождя всех народов невежественным семинаристом обзывал. Но тут уже Ягода возмутился.
— Зря вы так. Товарищ Сталин очень много знает и много читает. И вашего учителя Толстого всего прочитал. Вы не думайте, Иосифу Виссарионовичу совсем не в радость прибегать к насилию. Он великую скорбь от своих полномочий ощущает.
— Гляди-ка ты, — удивился толстовец. — Похоже, он и Достоевского начитался.
— А то, — удовлетворённо сказал Ягода. — Он при мне «Братьев Карамазовых» штудировал и пометки делал разноцветными карандашами. Вот уж будущим биографам найдётся, с чем работать.
— А как вы здесь очутились? — и об этом, не без удивления, спросил толстовец. — Расскажите, если не секрет, каким образом попали в рукавицы Ежова?
Ещё какой секрет! Разумеется, об этом Генрих Григорьевич рассказывать не стал. Однако старик сам попытался ответить на свой вопрос. Он внимательно посмотрел на Ягоду: — А не воспользовался ли наш высокоэрудированный горец подсказкой Ивана?
— Какого ещё Ивана?
— Ну, одного из братьев. Дословно не помню, но этот доморощенный философ заявлял примерно так: «Если одна гадина скушает другую, на земле чище станет». Не эту ли фразу ваш кумир отметил карандашиком?
Вон что! Вон какой тонкий намёк. Но опять промолчал Ягода; и так слишком много сообщил, не засветиться бы. Опасение было ещё связано с тем, что он год назад инициировал закупку немецких звукозаписывающих аппаратов. Может, и сюда в камеру воткнули. Впрочем, осторожный осмотр всех углов камеры ничего не дал.
В другой раз старец задумался и сказал:
— Ну, хорошо. Я верю в искренность ваших вождей. В конце концов, ваш демиург Ленин-Ульянов духовно сгорел, будучи типичным идеалистом.
— Э, нет! Путаете, — поправил его Ягода. — Какой же он идеалист? Владимир Ильич был материалистом.
— Это вы путаете. Всё материальное ему было чуждо. Материалисты преимущественно на Западе осели. Морганы, Рокфеллеры, Дюпоны. Вот те — истинные материалисты, владельцы заводов, фабрик и пароходов. А ваш Ульянов никакой собственностью не обладал. Он после смерти материалистом стал. Когда за ним недвижимость закрепили: мавзолей имени его псевдонима. Так что не сбивайте меня: он был идеалистом в высшей степени. «Мы наш, мы новый мир построим» — так вы поёте на своих сборищах?.. Допускаю даже, что построите. Но что это за будущее, в основании которого море слёз и крови?
Знакомая тема! Ягода воодушевился.
— А, так вы, значит, тоже из тех, кто каждую пролитую слезинку нам в укор ставит? — спросил он. — Но если мы, государственные деятели, будем только слёзки всем утирать, то вы все ещё быстрее кровавыми слезами умоетесь и приползёте к нам за указаниями.
— Вам эту мысль тоже Сталин подарил? — прозорливо спросил толстовец и, не дождавшись ответа, высокомерно пробурчал: — Кажется, ещё один Торквемада объявился.
— Не надо нас равнять с испанской инквизицией! — возразил Генрих Григорьевич. — Мы пользуемся ленинской теорией отражения, которую вы, старорежимные интеллигенты, так и не смогли постигнуть.
Изумление старца не проходило.
— Однако позвольте спросить, — приподнял он подпалённые брови. — Откуда у вас этот апломб? Вы такой же заключённый, как и я.
«Опять неосторожно высказался», — осадил себя Ягода и быстренько задал встречный вопрос: — А что вы предлагаете? «Нагорную проповедь» всем поголовно читать? Ха-ха! — скажу я вам, — он опять повторил, не мудрствуя лукаво, высказывание Сталина. Но автора саркастической оценки, разумеется, не выдал. — Ну, предположим, получите вы полную свободу действий. И как будете осуществлять свои замыслы? Силком заставите народ читать эту самую проповедь? Перед завтраком, в обеденный перерыв и отходя ко сну? А потом и принуждать к исполнению? Это что ж получается, господин хороший? Как ни крути, как ни верти, а всё равно — принуждение. Пусть даже и к добру.
— Как вы говорите: принуждение к добру? — профессор наморщил высокий лоб и примолк, уйдя в себя.
А Ягода восторжествовал. Вот, даже толстовца заставил призадуматься. И если б случилось невозможное, оказался тот на свободе, то из непротивленца, может, вышел бы противленец. Но невозможного не случилось. Ночью профессора увели. Напоследок, он сказал: «Прощайте!» — видимо, почувствовал, что в камеру не вернётся. И не вернулся. Наверняка поставили к стенке.
Потом какого-то контрика водворили. Весь измордованный, лицо в кровавых подтёках. Когда синяки и опухоль спали, стало ясно: похож на Сергея Михалкова, детского поэта и автора нового гимна страны, одобренного после принятия Конституции. Неужели в своих куплетах скрытый выпад допустил?.. Нет, оказалось не Михалков вовсе, а комбриг Котов, бывший конник. Но этого пожалели, расстреливать не стали. По-видимому решили, что если завтра война, то пригодится — немцев бить. Здесь только злее станет. А пока в один из лагерей отправили, железную руду для производства пушек добывать.
На пару дней священнослужителя Тихона подселили. Этот, ошеломлённый, происходящим, больше молчал или тряс почтенной бородой: «Что деется, что деется!» Лишь однажды, после допроса, свирепо высказался: «Дождётесь! Мне отмщение и аз воздам». Избитый за строптивость, в изодранной в клочья одежде, не имеющий ни малейшей возможности выбраться отсюда, а гляди-ка… грозит.