Я описываю этих людей довольно пространно, потому что в них я видел характерных представителей типичной японской военной миссии за границей. Вопреки широко распространенному мнению, отбор японских офицеров для выполнения деликатных функций военных и военно-морских атташе не всегда проводился с необходимой тщательностью. Временами я сильно удивлялся интеллектуальной пустоте и тупости некоторых офицеров, посланных с таким важным заданием. Те офицеры, которых мы встречали в дипломатических гостиных Вашингтона, являлись продуктом определенной системы. Токийская клика выбрала их, когда они еще были молодыми людьми, подающими большие надежды на то, что станут хорошими военными дипломатами. Они прошли тщательную подготовку для данного вида деятельности, пользовались определенными привилегиями и многими преимуществами, которых обычно были лишены их коллеги в армии и флоте. Но не все оправдывали оказываемое им доверие. С другой стороны, эта система политической клики существовала благодаря доминирующему влиянию определенной группы посредственных, но ненасытных, честолюбивых людей. Я близко знал многих из них и их слабые и сильные стороны. Мое знание этой группы, находившейся на самой вершине японской военной иерархии, убедило меня, что Япония была глуха к психологическому воздействию. Я ждал их ответа на этот вид наступления и чувствовал уверенность, что рано или поздно они не выдержат. В этом заключалась основа плана, побудившего меня принять участие в психологической войне, направленной против Японии.
Действительно, японцы в Вашингтоне представляли собой большое разнообразие в отношении как способностей, так и темперамента. Капитан 1 ранга Сакано, бывший военно-морской атташе, человек большой проницательности и личного обаяния, согласился с нашим предложением о соотношении корабельного состава флотов как 5 : 5 : 3 и не видел причины опасаться нас, но в какой-то степени он утратил проницательность после возвращения в Токио. Когда он был заместителем министра императорского флота, его неожиданно сняли с должности за ошибочные действия в конфликте между армией и военно-морским флотом. Его спросили, имеет ли военно-морской флот какие-либо возражения против назначения генерала Умэдзу премьер-министром Японии, несмотря на сильное противодействие со стороны армии, и он наивно ответил отрицательно. Это было явной ошибкой с его стороны. От него ожидали, что он присоединится к офицерам армии, выступавшим против Умэдзу. За эту ошибку он полетел с занимаемого поста и вынужден был навсегда уйти с политической арены. С другой стороны, адмирал Номура, известный в Японии своими проамериканскими взглядами, пользовался хорошей репутацией, потому что стоял выше других японцев по своим способностям и темпераменту (как и по своему росту). Всегда уверенный в себе, он обо всем имел собственное мнение. Он храбро отстаивал свои убеждения и являлся единственным японцем из тех, с кем я встречался, который мог подробно обсуждать любой вопрос в любое время, без замешательства и самодовольной улыбки, что было характерно для его посредственных коллег.
Три японца, наши собеседника, в тот ранний весенний день 1931 года представляли собой совершенно различных людей. В связи с этим мы ожидали во многом различную реакцию от каждого из них на свои внезапные вопросы. Мы распределили роли между собой. Я должен был заняться Васидзу, Машбир — вести наблюдение за Тэрамото, а Мориарти — за Хирота в момент, когда я предложу на обсуждение тот или иной вопрос. Важно было обратить внимание не столько на их ответы, сколько на их реакцию.
К концу обеда наш разговор с кажущейся случайностью медленно приблизился к обстановке в Китае. В Северном Китае и Маньчжурии, находившейся под властью военного диктатора Чжан Дзо-лина, царил хаос. Я открыто выражал свою симпатию Японии и показывал полное понимание тех трудностей, с которыми она сталкивалась в связи с событиями в Маньчжурии. Блаженная улыбка на лицах трех наших противников заверила меня в том, что приманка была искушающей. Наконец, когда мы почувствовали, что наступил удобный психологический момент, я повернулся к полковнику Васидзу и спросил его с самым серьезным видом: