Даже в настоящее время истинное значение разведки все еще остается непонятым. Всего лишь несколько лет тому назад я спросил одного крупного флотского начальника:
— Как поставлена разведывательная работа в вашем соединении, сэр?
И он сказал, уверенный, что дает правильный ответ:
— Мы не нуждаемся ни в какой разведывательной работе. На наших кораблях коммунистов нет.
Его слова показали, насколько слабо даже адмирал с тремя или четырьмя звездами понимает истинное назначение разведки. Для него разведывательная деятельность ограничивалась всего лишь контрразведкой и расследованиями. Позитивные стороны искусства разведки не были для него очевидными, хотя он хорошо знал, что приказы обычно начинаются со сведений о противнике, его действиях, силах и намерениях. Но как эти сведения добывались и оценивались — это ему казалось делом второстепенным. Поэтому мало что делалось для улучшения средств разведки и для подготовки людей, необходимых для добывания важных и точных сведений.
До 1928 года я был полон решимости сделать все, зависящее от меня, чтобы исправить создавшееся положение, которое, как я чувствовал, представляло угрозу национальной безопасности. Как обычно, я разрабатывал планы, но когда они доходили до сведения высшего начальства, их считали слишком честолюбивыми.
В июле 1928 года, возвращаясь из Китая в Вашингтон, я добился разрешения поехать в Японию для восстановления своих знаний, как об этом было официально объявлено. Я чувствовал потребность освежить свои знания японского языка, восстановить старые связи и продолжать дальнейшие наблюдения на месте. Когда я прибыл в Токио, большинства моих друзей и знакомых в городе не было. Они нашли убежище от влажного и жаркого японского лета на прекрасном горном курорте Каруидзава. Семнадцатью годами позже Каруидзава служила пристанищам для высших японских чиновников, которые скрывались там от постоянных налетов нашей бомбардировочной авиации. В 1928 году это место являлось международной спортивной площадкой, оно находилось всего лишь в пяти часах езды от Токио, высоко в горах, у подошвы курящегося вулкана Асамаяма. Каким бы прохладным ни было освежающее дуновение легких ветерков Каруидзава, мое пребывание в этом маленьком горном курорте вряд ли могло дать мне что-либо для дела, поэтому я решил остаться .на лето в Токио, чтобы возобновить связи, установленные мною пять лет тому назад. Я навестил Сато-сан и нашел, что он стал гораздо молчаливее, чем во времена нашей первой встречи. Теперь запрещалось не только высказывать, но даже таить про себя опасные мысли. Но шумливые и самоуверенные рассказы других знакомых раскрыли мне поистине опасные вещи, что компенсировало неожиданную сдержанность Сато-сан. Либерализм начала двадцатых годов теперь принадлежал истории. Считалось неприличным говорить о тех днях политической свободы, и даже друзья, которые казались поистине либеральными, теперь говорили о том времени с фарисейством, что было поразительно.
Чванливость военных, сдерживаемая в те времена послевоенными событиями и провалом сибирской авантюры, теперь проявлялась как в их разговоре, так и в действиях. Я узнал, что структура японской армии и военно-морского флота подверглась радикальным и многозначительным изменениям. Следует вспомнить, что в связи с нашумевшей коррупцией в военно-морском флоте в 1912 году и затем провалом сибирской авантюры начала двадцатых годов авторитет вооруженных сил сильно упал, что дало возможность гражданским лицам более решительно отстаивать свои права в борьбе против этих буйных наследников худших традиций самураев. Дух либерализма охватил всю страну и дал возможность случайным наблюдателям говорить об упадке и даже закате японского милитаризма. Новый дух проник в казармы и кубрики солдат и матросов, которые открыто стали выражать протесты против нечеловеческой муштры, предусмотренной уставами и наставлениями. Особенно яростно оппозиция выступала против генерала Мидзаки, который, являясь главой всемогущей инспекции военного обучения, нес ответственность за воспитание и моральное состояние солдат.
Ввиду такой оппозиции Мидзаки вынужден был уйти в отставку, и его преемник счел нужным переработать все уставы и обеспечить более человеческие жилищные условия для солдат. Но когда я возвратился в Японию в 1928 году, мне сказали, что уставы пересматривались заново и что в них восстановлены все суровые положения, изъятые несколько лет тому назад. Вся военная система проходила всеобъемлющую реорганизацию, и было очевидно, что люди, ответственные за это, готовили японские вооруженные силы для какой-то определенной цели.
Хотя японской армией мне приходилось заниматься постольку-поскольку, я не мог не заметить, что глаза руководителей армии с нескрываемой жадностью устремлены на просторы Маньчжурии. Повсюду можно было слышать откровенные разговоры, напоминающие по своему лексикону о прояпонском немецком генерале Гаусгофере, который изобрел фразу «жизненное пространство». Жизненное пространство — вот к чему стремились эти люди. Я понимал, что нападение Японии на Маньчжурию — всего лишь вопрос времени.
В военно-морском флоте вот-вот должны были произойти интересные изменения. Пока это, по-видимому, были только наметки, но они сильно заинтересовали меня. Изменившиеся обстоятельства моего положения дали мне возможность вникнуть в происходящее дальше и глубже, чем я надеялся на это, направляясь в Токио. Вскоре после моего прибытия военно-морской атташе заболел, и наш посланник предложил мне временно занять его пост. По разным причинам я решил избежать этого и посоветовал ему обратиться в Вашингтон с просьбой назначить меня помощником военно-морского атташе с тем, чтобы я по сути дела встал во главе нашего военно-морского представительства.
Значительные возможности для наблюдения дали нам вскоре случившиеся в Японии события. Умер император Тайсё, и новым императором предстояло стать принцу-регенту. За церемонией коронования должен был последовать большой парад флота в Иокогаме, на котором Соединенные Штаты представлял командующий нашим Азиатским флотом и выдающийся военно-морской дипломат адмирал Марк Бристоль. Все заинтересованные лица ясно отдавали себе отчет в том, что, как правило, невозможно собрать много нужных сведений, действуя с официальных позиций, поэтому мы разработали планы добывания информации неофициальным путем. Однако ввиду определенных влияний и слабого понимания моих планов в посольстве создалась атмосфера мелкой неприкрытой враждебности, которая вынудила меня отказаться от работы в этом направлении и вскоре вернуться в Вашингтон.
В это время Япония сосредоточивала свое внимание на развитии военно-морской авиации и особенно на тренировке своих летчиков авианосной авиации для выполнения явно наступательных, агрессивных задач. А мы вследствие слабости нашей разведки в Японии не знали, что один японский остров, с которого эвакуировали население, превратили в огромную цель для обучения летчиков бомбометанию. Более того, эта цель являлась точной копией нашего острова Оаху[133]. По методам подготовки летчиков военно-морского флота было видно, что зловещий меморандум Танака вот-вот вступит в силу. Капитан 2 ранга Миноби, один из офицеров, близко связанных с этой секретной деятельностью, являлся моим знакомым, но я не мог связаться с ним в течение своего краткого пребывания в Токио.
Однако почти пятнадцать лет спустя я случайно узнал, что Миноби сам оказался замешанным в заговоре, венцом которого было нападение японцев на Пирл-Харбор. Миноби являлся одним из близких друзей Ямамото. В 1942 году, упоенный первым успехом их плана[134], он раскрыл в своей книге все, что держалось в большом секрете более десяти лет. Тогда я был заместителем начальника военно-морской разведки и находился в Вашингтоне. Экземпляр книги Миноби в переводе на немецкий язык попал к нам из цензуры, которая изъяла ее из посылки, посланной одному немецкому военнопленному в Соединенные Штаты.