– Что вы думаете об этой жизни, Анатолий Олегович? – спросил он сам себя.
А что, звучит. Анатолий Олегович.
– Думаю, что моя жизнь как бы эта… Она вся еще спереди, – ответил он сам себе.
Да, что-то определенно поменялось.
– Плевать мне на твои документы. Сунешь под дверь сто десять, тогда пущу, – зевая, ответила из-за двери Дунька. – Сорок за вчера, сорок за позавчера и тридцать, что у Макарыча брал.
Дверь была латаная-перелатаная, как и вся хибара. Рядом валялось полено – им подпирали дверь, когда Банан выломал замок.
– А если нету? – поинтересовался Кирьян.
– Да пошел ты, – без интереса ответила Дунька удаляющимся от двери голосом.
– Ладно! – крикнул Кирьян. – Отдам! И две поллитры сверху! Я сегодня эта, сделку поимел! Открой, слышь!
Он несколько раз грохнул кулаком по двери. Тихо. Потом заскрипели половицы. Дунька возвращалась.
– А ведь врешь, – сказала она.
Но дверь не открыла. Дунька Мотельщица была на редкость проницательной женщиной. Закончившая в лучшие (и очень далекие) свои годы техникум связи, она считала Кирьяна существом, находящимся у самого подножия эволюционной лестницы, чем-то вроде червяка.
– Ты ж, Кирьян, даже не знаешь, как пишется слово «сделка», – язвила она с той стороны. – Через «сэ» или через «зэ»?
– Через «фэ», – покорно ответил Кирьян. – Открывай, Дунька.
– Кидай деньги.
– Денег нету, соврал я, – сознался Кирьян.
– Иди тогда на свалку ночуй.
– Да ты что? Разве я конченый? Какая свалка? Я на эти деньги две поллитры купил. Вот они: одна в левом кармане, другая в правом.
– Предъяви.
– А ты открой. Я ж под дверь бутылку не суну.
Это было сказано умно. Дунька задумалась. Но она тоже была не лыком шита, и голова у нее работала.
– Хорошо. Поставь на снег и отойди. – Она громко, с подвыванием, зевнула, демонстрируя полнейшее равнодушие к спиртному. – Я гляну. Если не соврал – пущу.
– Поставил, открывай, – хитроумно выдержав паузу, негромко сказал он. – Смотри, только не обмани.
Дунька приоткрыла дверь. За неполным полукругом расчищенного дверью снега высился белоснежный вал, в котором замечательно смотрелись бы две прозрачные бутылки «Пшеничной» с буколическими желто-зелеными этикетками. Но бутылок почему-то не было. В стороне, что ль, поставил? Дунька, досадуя на бестолковость Кирьяна, высунула голову, и тут же на нее обрушился тяжелый и беспощадный удар.
…Кирьян вошел в комнату и включил верхний свет. Здесь было душно и смрадно. Десяток тел раскиданы по полу, на скамьях и обшарпанной печи. Макарыч, Вологда и еще кто-то – новобранец, похоже – за столом при свете керосиновой лампы играли в «очко». Это Дунькины «пансионеры». Кто-то жил здесь подолгу, кто-то приходил перекантоваться на ночь. Это была его большая семья. И, видно, пришла пора показать, кто тут батька.
– Э-э, ты че? – поднял голову Вологда.
Макарыч проследил за его взглядом, увидел окровавленную биту в руке Кирьяна и, тихо присвистнув, стал складывать карты. Кирьян подошел к столу. Поставил биту стоймя, прислонив ее к стене утолщением вниз. Потом полез в карман и вытащил оттуда две официальные бумажки. Обитатели «мотеля» притихли. Они боялись бланков и печатей еще больше, чем биты или железной трубы.
– Читай, Макарыч! – приказал Кирьян. Тот, запинаясь, прочел.
– Ясно теперь, какая у меня «крыша»? – строго спросил свидетель Кириченко.
Все изумленно молчали и смотрели на Кирьяна так, будто на плечах у него были пришиты офицерские погоны.
– А теперь смотрите сюда! – Он снова полез в карман и извлек пачку смятых банкнот. Среди пестрых российских рублей кое-где пробивалась зелень мелких долларов. Деньги он бросил на стол.
– Это Дунькины. Три года высасывала из нас по капле. Вот, все это. Сама отдала. Сказала, теперь это наше.
У Кирьяна ходуном ходили руки, глаза бешеные, но голос был тверд и тверез. У сидящих за столом перехватило дыхание. И руки тоже задрожали. Вологда заприметил в куче нечто, удивительно напомнившее ему виденную когда-то, в позапрошлой жизни, «зеленую» сотенную. Он протянул к ней свою клешню, желая проверить гипотезу. Кирьян поднял биту и точным движением врезал ему по руке. Вологда кубарем свалился с табурета, воя от боли во весь рот.
– Заткнись, – сказал Кирьян.
Вологда заткнулся. Рука у него изогнулась. Не в локте, и не в плече: в предплечье, где не было сустава.
– Деньги наши, – повторил Кирьян. – Общие. Но без моего разрешения никто до них не дотрагивается. Ясно?
Он обвел взглядом Макарыча, новобранца и остальных «пансионеров», сонных и нетрезвых, почесывающихся и испуганно хлопающих глазами, – они вскочили, разбуженные криками Вологды, и теперь стояли вокруг стола.