И тем не менее от Олафсона что-то скрывали. Неблагополучно было с грузом, как он догадывался.
Старый лоцман был суеверен. Еще в порту он принял меры предосторожности. Начал с того, что потребовал назначить выход не на понедельник и не на пятницу (несчастливые дни!). Потом лично проследил за тем, чтобы в каютах и кубриках не было кошек. К судовому щенку, любимцу команды, он отнесся снисходительно — собаки на море не приносят вреда.
Олафсона в его длительном «инспекторском обходе» неотлучно сопровождал матрос. Наконец тому надоело ходить следом за придирчивым стариком, и он задержался на полубаке, покурить с товарищами. Тем временем Олафсон, заботясь о благополучии рейса, заглянул в трюм — бывает, что кошек прячут также в трюм.
И что же он увидел там?
Ничего!
Так-таки совсем ничего? Да. Трюм был пуст!
Не веря глазам, Олафсон присветил себе фонариком. Никелевой руды в трюме не было.
Ну, да бог с ней, с этой рудой! Правду сказать, он ожидал увидеть все, что угодно, только не руду, — любой контрабандный товар, вплоть до оружия. Но внизу, под раскачивающимся фонарем, был лишь балласт, большие камни, уложенные в ряд для придания судну остойчивости.
Олафсон отпрянул от черной щели люка, как от края пропасти.
Пустой трюм! Странно, невероятно, необъяснимо!
Быть может, судно хотят загрузить по пути в Копенгаген? Но чем? И для чего это вранье о никеле?
Пожалуй, Олафсон отказался бы от участия в рейсе. Но корабль уже стоял на внешнем рейде и готовился сниматься с якоря.
Лоцман, понятно, промолчал о своем открытии. Но теперь внимание его как бы раздвоилось: он примечал не только ориентиры на берегу, по которым надо ложиться на створ.
Непонятное творилось на судне. Люди ходили хмурые, молчаливые, то и дело бросая тревожные взгляды по сторонам. Можно подумать, что судно, кроме балласта, загружено еще и страхом, целыми тоннами страха…
Но наиболее удивительно было то, что ни капитана, ни команду не пугала неизвестная подводная лодка, которая как бы эскортировала их судно.
Она еще ни разу не всплыла на поверхность, хотя иногда перископ ее подолгу виднелся вдали. Потом он исчезал, чтобы появиться снова через несколько часов.
Олафсон заметил его впервые вскоре после Нордкапа.
Случилось это утром. Туман почти разошелся. Выглянуло солнце. Воздух был стеклянный, полупрозрачный.
Олафсон то и дело подносил бинокль к глазам.
Такая погода — сущее наказание для лоцмана. Из-за проклятой рефракции, того и гляди, ошибешься, прикидывая на глаз расстояние. Трапеции и ромбы на подставках, камни с намалеванными на них белыми пятнами, одинокие деревья и другие ориентиры парят в дрожащем светлом воздухе. Их как бы приподнимает и держит над водой невидимая рука.
Фу ты! Провались оно пропадом, это опасное шхерное волшебство!
Олафсон с осторожностью вел судно широким извилистым коридором. Вдруг прямо по курсу сверкнул бурун!
В таких случаях говорят: «Перед глазами пронеслась вся его жизнь». Перед глазами Олафсона пронеслась карта этого района.
Неужели из-за рефракции он ошибся, свернул не в ту протоку?
Нет, бурун двигается. Значит, не камень!
Был на памяти лоцмана случай, когда точно так же увидел он всплеск впереди, а чуть подальше другой. Перископы? Нет. На мгновение вынырнули и опять исчезли две матово-черные спинки.
«Касатки, — с облегчением сказал он побледневшему рулевому. — Забрели, бродяги, в шхеры и резвятся тут…»
Но теперь все выглядело по-другому.
— Перископ! — сказал Олафсон без колебаний и укоризненно посмотрел на ротозея-сигнальщика.
Краем глаза он заметил при этом, что на лице стоявшего рядом капитана — досада, смущение, но никак не страх.
Может быть, норвежская лодка? Но ей-то зачем идти под перископом — в своих территориальных водах?
Разбойничье нападение немецкой подводной лодки на «Атению», с чего и началась вторая мировая война на море, произошло сравнительно недавно. С нейтралами (Норвегия была нейтральна) немцы не считались. Но зачем топить судно с пустым трюмом? Они, правда, могли не знать, что трюм пуст.
— Немцы! — предостерегающе сказал Олафсон.
Однако лишь спустя минуту или две капитан довольно неискусно изобразил на лице изумление и ужас.
Впрочем, никаких мер принято не было. Вскоре бурун исчез.
Он опять появился в полдень, потом появлялся еще несколько раз на протяжении пути. По-прежнему на мостике никто не замечал его, кроме Олафсона.
Конечно, зрение у лоцманов острее, чем у других моряков. Вдобавок лоцманы приучаются одновременно видеть много предметов, охватывают взглядом сразу большое навигационное поле.
Что ж! Олафсону оставалось про себя радоваться остроте своего зрения. О перископе он помалкивал, лишь досадливо морщился, завидев бурун вдали.
Подводная лодка неизвестной национальности, вернее всего немецкой, словно невидимка, сопровождала их судно — вместе с кувыркающимися дельфинами, этими «котятами моря». Но вряд ли была так же безобидна, как они…
К ночи неподалеку от Рервика навалило сильный туман.
Посоветовавшись с Олафсоном, капитан приказал стать на якорь под прикрытием одного из островков, чтобы невзначай не увидели с моря.
— Хоть и туман, а предосторожности не лишни, — пояснил он, отводя от лоцмана взгляд. — Радист перехватил тревожное сообщение. Эти немецкие лодки целой стаей рыщут неподалеку.
Олафсон сочувственно вздохнул.
Огни на верхней палубе были погашены, иллюминаторы плотно задраены. Люди ходили чуть ли не на цыпочках, говорили вполголоса.
Ведь лодка или лодки, всплыв для зарядки аккумуляторов, могли неожиданно очутиться совсем близко. А на воде слышно очень хорошо.
Сурово поступлено было с судовым щенком. Невзирая на его громкие протесты, беднягу препроводили внутрь корабля, в самый отдаленный кубрик. Кроме того, к нему был приставлен матрос: следить, чтобы не выбежал наверх!
Щенок был глуп и добросовестен: лаял на встречные корабли, на чаек, даже на пенистые волны. Учуяв в тумане подводную лодку, конечно, не преминул бы облаять и ее.
Олафсон постоял немного у фальшборта, вглядываясь в туман, обступивший судно.
— Шли бы отдохнуть, херре Олафсон, — заботливо сказал капитан. — Приглашу на мостик, когда разойдется туман. Но вы сами видите: простоим наверняка всю ночь!
Вытянувшись на своей койке, старый лоцман представил себе, как в отдаленном кубрике злятся друг на друга щенок и приставленный к нему матрос. Ну и служба! Щенка сторожить!
Олафсон усмехнулся.
Поскрипывала якорная цепь. С тихим плеском обегала судно волна.
Так прошло около часу. Лоцман не спал.
Вдруг он услышал крадущиеся шаги. Кто-то остановился у его двери. Постоял минуту или две, сдерживая дыхание. Потом — очень медленно — повернул ключ в замке. Олафсон был заперт!
Вот, стало быть, как обстояли дела! На корабле было два пленника: щенок и лоцман!
Гнев овладел Олафсоном. Будучи чувствителен к лести, он тем острее воспринимал обиды. Каково? Его, прославленного лоцмана, «короля всех норвежских лоцманов», приравняли к глупому щенку-пустобреху!
Он хотел было запустить в дверь тяжелыми резиновыми сапогами, но одумался. Что пользы буянить? Двери заперты, надо выйти через окно, только и всего. Но уж теперь обязательно выйти!
(Ко всему прочему Олафсон был еще и любопытен.)
Каюта его, по счастью, помещалась в надпалубной надстройке. Он выждал, пока воровские шаги удалятся. Потушил свет. Со всеми предосторожностями, стараясь не шуметь, отдраил иллюминатор. Тот был достаточно широк, и Олафсон, сопя и кряхтя, пролез через него.
Не очень-то солидно для «короля лоцманов»! Но что поделаешь? Другого выхода нет.
Корабль — на якоре. Вокруг — как в погребе: промозгло, холодно, нечем дышать.