— О! Вы назвали меня генералом от диверсий. Вы мне льстите. Цвишен — вот кого можно назвать генералом от диверсий! Я всего лишь старший фенрих, кандидат на офицерский чин.
Мой возраст, видите ли, был призван уже под конец войны. Мне было восемнадцать лет. Я выразил желание отдать жизнь за фюрера и представил документы об отличном окончании школы плавания. Бывший чемпион Европы Фриц Ягдт считал, что я могу стать пловцом мирового класса.
Командование удовлетворило мое ходатайство. После проверки я был назначен в соединение адмирала Гельмута Гейе. Наша часть находилась на особом положении. Личный состав проводил испытание секретного военно-морского оружия.
На глазах у меня испытывались «Зеехунды», двухместные подводные лодки, а также катера-торпеды. Команда нацеливала катер на вражеский корабль, потом выбрасывалась за борт.
Игра со смертью? Да. Но некоторым удавалось вернуться, особенно если их страховал второй катер, который находился поблизости.
Через полтора месяца я, согласно выраженному мной желанию, попал в отряд боевых пловцов. Мы тренировались днем и ночью. Итальянцы, как вам известно, обогнали нас в этом отношении, и нужно было наверстать упущенное.
Я, ученик Ягдта, по-прежнему шел в числе других. В одно из своих посещений сам Лев — так мы называли адмирала Деница — обратил на меня внимание. Я получил вне очереди звание старшего фенриха, кандидата на офицерский чин.
К сожалению, война быстро приближалась к концу. Силы наших сухопутных войск слабели. Флот был загнан в гавани. Именно поэтому диверсия — уже как средство обороны, а не нападения — выступила на передний план.
Да, совершенно верно. Это сказал Кеннингхэм[48]:
«В отчаянном положении единственный выход — атаковать!» Вот мы и атаковала.
Конечно, нам не удалось добиться таких результатов, как, скажем, итальянцам в тысяча девятьсот сорок первом году. Помните: на управляемых торпедах они проникли на александрийский рейд и атаковали два линкора — «Куин Элизабет» и «Вэлиент»?
Начальство повторяло: продержаться во что бы то ни стало! Затянуть время! Нет, это не был страх агонии, хотя говорят, что умирающие всячески пытаются оттянуть последнюю, неизбежную минуту. Мы-то еще надеялись. Нам объяснили, что в подземной Германии за нашей спиной выковывается оружие победы.
Правильно! Геббельс называл его волшебным мечом Нибелунгов. Речь шла об атомной бомбе.
Но с бомбой мы, немцы, опоздали. Говорят, всего лишь на полгода.
Я, однако, еще успел получить свой железный крест. Это было почти под занавес. Во время вашей высадки в Северной Франции. Меня послали на подрыв моста через один из каналов на Шельде. Впрочем, вы знаете об этом не хуже меня. Вы же изучали мой послужной список. Там расписано куда более красиво, чем было в действительности.
Вот именно! В диверсии решают тренировка, четко отработанные рефлексы, привычка. Сотни раз мы взрывали мост, так сказать, в уме. Затем после полуночи моя группа спустилась под воду и поволокла мину по каналу — почти на плечах. Возни было с ней — до седьмого пота.
Я приказал сменяться через каждые пятнадцать минут. Двое плыли, таща мину за собой, третий шагал по дну, толкая ее сзади. Четвертый отдыхал.
Силы, понимаете, надо было беречь. За весь путь мы ни разу не поднялись на поверхность.
Как ни спешили, но лишь на исходе ночи доставили груз к мосту. Важно было не перепутать мосты, как получилось с нашими предшественниками. Пришлось всплыть на поверхность, чтобы определиться.
Я и фельдфебель Дитрих вынырнули без малейшего плеска — нас специально учили этому. Потом мы по стропилам поднялись наверх.
Это был «наш» мост, то есть предназначенный к взрыву. Выяснилось, что придется снять часовых. Это, знаете, делается очень просто, вот так… Ну-ну, не буду! Хотел показать наглядно. Важно, понимаете ли, сразу добраться до горла! Может, вам когда-нибудь пригодится.
Хотя что это я? Ведь вы только посылаете на задания. Всю свою жизнь проводите в кабинете или в легковой машине, взвешиваете, обдумываете, потом провожаете таких, как я.
Впрочем, я бы не поменялся с вами. Мне было бы скучно. Опасность как-то разнообразит жизнь…
Убрав часовых, мы с Дитрихом прикрепили мину к подножию центрального быка. Я сверил часы и пустил в ход механизм. Ровно в полдень, время «пик», когда на мосту наиболее интенсивно передвигались грузовики и танки, мина должна была сработать.
Она и сработала. Не знаю, на сколько дней мы задержали продвижение ваших частей и какую роль сыграло это на последнем этапе войны. По-моему, было бы важнее задержать русских на Востоке. И к этому в конце концов пришли, но уже в тысяча девятьсот сорок пятом году.
Моя группа услышала взрыв, прячась в прибрежных камышах. Итак, дело сделано. Однако мы думали только о том, как бы вернуться домой. Самое трудное в таких случаях вернуться. Долго рассказывать об этом. Но и Дитрих, и Михель, и Рильке остались в канале.
Я спасся лишь благодаря своей выдержке и дьявольскому желанию жить. Двое суток мне пришлось просидеть на дне выгребной ямы, проще сказать — солдатского нужника. Об этом нет ничего в реляции. Подобные вещи обычно не вставляют в реляции. О них не упоминают и в послужном списке.
Яма, по счастью, была на берегу. Она вплотную примыкала к каналу. Когда саперы, ища нас, начали швырять в воду гранаты, я изловчился и пролез в узкую трубу. Дитрих замешкался. Наверно, труп его всплыл, как всплывает глушеная рыба. Ваши солдаты удовлетворились этим трупом. Михель и Рильке погибли раньше.
Двое суток — на дне выгребной ямы! Скорчившись, как недоносок в банке, держа лицо над зловонной жижей!.. Ну, ясно, не мог взять в рот загубник! Надо было беречь воздух на обратный путь… Кулаки сжимаются, когда вспоминаю об этом!
А ведь я был романтическим юношей. Я любил Шиллера. Я мечтал умереть за фюрера и Третий райх.
Казалось, всей воды в Шельде, даже во всем Ла-Манше не хватит, чтобы смыть с тела эту грязь, эти падавшие сверху нечистоты.
Никому и никогда еще не говорил про яму. Вам — первому. Просто к слову пришлось. Вечер очень тихий — и мне сейчас идти на задание. Хотя я не боюсь. Я уже давно перестал бояться.
И все же, знаете, в яме было лучше, чем в канале. Время от времени мое убежище сотрясалось от толчков. Ваши солдаты продолжали баламутить воду своими дурацкими гранатами. Черт их знает, для чего. В порядке профилактики, что ли?
Только на третью ночь я сумел уплыть…
Нет, вы неправы. Когда-то я был брезглив, очень брезглив. Не обижайтесь, но мне было бы интересно взглянуть на вас в яме!..
Но после этого что-то кончилось в моей жизни.
Да! Не могу забыть про яму!
Иногда я даже сомневаюсь: стоило ли так цепляться за жизнь? Не лучше ли было остаться в канале вместе с Дитрихом, Михелем и Рильке?..
Вы правы: я стал угрюмым, ожесточенным. А главное, слишком злым, чтобы бояться.
Когда ваши спустя месяц выловили меня в Ламанше, я не боялся. Если атрофируется душа, вместе с ней, вероятно, атрофируется и страх.
Вы-то, конечно, не знаете. Откуда вам знать?
Тот, кто просидел двое суток в выгребной яме, иначе смотрит на все: не только на жизнь, но и на смерть.
Ваш полковник в лагере понял это. Он был умный человек. Холодный, бессердечный, но умный. Поговорив со мной, отделил меня от остальных военнопленных, потом добился моего освобождения. «Дрессировка слишком хороша, — сказал он. — Жаль оставлять без применения…»
Мне? О, мне все равно. Я иду туда, куда меня посылают.
Вы, по-моему, куда больше волнуетесь. Не волнуйтесь. Операция пройдет хорошо. По сравнению с Шельдой, или захватом форта в Гавре, или потоплением плавучего госпиталя это пустяки для меня, детская игра в жмурки.