— Наше движение (имелось в виду «оуновское») замыкается в узкие рамки, — говорил он, вышагивая по комнате от стола с бюстиком Муссолини к другому столику, с гнутыми тонкими ножками и инкрустированной крышкой. Нашему боевому активу не хватает широты мысли, крылатого полета в будущее, пристального и всеобъемного изучения перспективы. Мы идем к цели эмпирическим путем, вернее, не идем, а переползаем под убойным огнем противника и взываем не к разуму, а к инстинктам… Что вы думаете на этот счет? — неожиданно в упор спросил он.
Как человек, приученный повиноваться, Стецко попытался вскочить, но Роман Сигизмундович остановил его.
— Сидите! Итак?
— Чувство национального самосознания — инстинкт? — переспросил Стецко. — Конечно, к нам взывают предки, их зов иногда затемняет разум… Не знаю, как выразиться, но желание борьбы лично у меня продиктовано вполне зрелыми, продуманными мыслями…
Роман Сигизмундович слушал, покусывал клок бороды, нетерпеливо переминался с ноги на ногу и, остановив зашедшего, по его мнению, в тупик собеседника, продолжил:
— Вы мой гость, и мне неприлично было бы вам возражать. — Его красные губы раздвинулись в улыбке. — Я призываю к взаимному духовному обогащению, находя в этом призыве элементы равенства. Попробуем все же задержаться на затронутом мною вопросе об изучении перспективы. — Он прошелся от стены к столу, поднял указательный палец, как бы призывая к вниманию. На мой взгляд, идти с открытым забралом на крупнейшую сверхдержаву, разбившую Гитлера и вот этого батю фашизма, — он щелкнул по бюстику Муссолини, щелчок пришелся как раз по лысине, — бесперспективно! Плюс к тому, имея перед собою такого опытного противника, как Сталин. К сожалению, мы никого не можем противопоставить ему, никого! Как бы мы ни старались! Против системы, заряженной мощными энергетическими токами, которыми пронизан ныне целый ряд государств так называемого народного режима, — и вы со своими грепсами, зашитыми в свитку, и я, проштудировавший многотомные фолианты, и те, кто выше нас… — он поднял глаза кверху, молитвенно скрестил руки, — бессильны. Мы преследуем дремучие цели, взывая к человеческим инстинктам, насаждая беспощадной рукой свое влияние среди запуганного населения, среди примитивных селян и горцев, среди городских обывателей. Я не отрицаю — нет, нет! — сложившихся методов борьбы, но я считаю, это — всего-навсего лишь начало великой, взаимно изнурительной битвы. И победят те, у кого зов предков сильнее, кто вовсю использует орудие национального самосознания, национальной гордости, достоинства, наконец. Границ не будет, господин Стецко! Битва будет идти внутри лагеря… Многие жертвы нынешних прямых атак бессмысленны…
Стецко заволновался, опасаясь самой примитивной проверочной провокации. Туда ли он вообще попал? Зачем напустили на него этого сумасшедшего?
— Не надо так со мной, — сказал Стецко. — Если вы думаете меня перепроверить, затея лишняя, как вас, Роман…
— Сигизмундович, — поспешно добавил хозяин.
Стецко поднялся с низкого кресла, почувствовал себя уверенней.
— Вы продолжайте, продолжайте, — с деланным интересом предложил Роман Сигизмундович и, пока гость что-то высказывал, попросил вошедшего в кабинет угодливо улыбавшегося человека принести кофе. Человек был наряжен в синие шаровары и вышитую сорочку с распашными рукавами. Под сорочкой без труда можно было заметить увесистую кобуру с кольтом.
— Я не совсем вас понимаю… — Стецко запнулся. — Я привык к последовательности… Зачем же в таком случае рисковать, играть жизнями!.. Вы призывали к взаимному духовному обогащению, а я отправляюсь на адское задание… душевно опустошенным, — закончил Стецко опрометчиво, не думая о последствиях своей откровенности.
Роман Сигизмундович потеребил бородку, сочувственно повздыхал, отхлебнул из маленькой чашечки остывший кофе и встал, сразу приобретая важный вид.
— Вы возражаете, господин Стецко, следовательно, в вас еще живо чувство собственного достоинства. Это… хорошо, — произнес он, чуточку шепелявя: ему явно мешали вставные зубы. — Призывая к борьбе с деспотизмом, мы не должны быть деспотами в своей среде.
Произнесенная фраза, по всей видимости, понравилась самому Роману Сигизмундовичу, он удовлетворенно перевел дух и приоткрыл окошко в сад: в комнату ворвался свежий воздух.