Секретов не будет
ПЕШКОМ ПО ВОЙНЕ
Моя жизнь началась с войны. Правда, до войны были школа, Дворец пионеров, футбол, ласковые руки моей мамы. Но все это ушло без возврата вместе с листком отрывного календаря, помеченным двадцать вторым июня сорок первого года.
Я ушел в армию с первых дней войны семнадцати с половиной лет от роду. Был минометчиком, командиром отделения автоматчиков, летал воздушным стрелком на штурмовике «Ил-2». Горел в воздухе, был ранен в пехоте, но был слишком молод для того, чтобы написать о пережитом по горячим следам. Теперь же спустя много лет мои мысли все чаще обращаются к войне, к моим боевым друзьям, живым и мертвым.
МАРИЯ ФЕДОРОВНА
Мне всегда тяжело было встречаться с Марией Федоровной. И прежде всего потому, что ей самой, я знаю, нелегко было меня видеть. Конечно, она приглашала заходить, говорила, что будет рада гостю. Но всякий раз в ее глазах я угадывал немой укор. И чувствовал перед Марией Федоровной страшную неловкость оттого, что я двигаюсь, работаю, вообще существую.
Мария Федоровна жила в соседнем доме. Каждое утро она выходила из своего подъезда с сеткой-авоськой в руках. В авоське — пустая молочная бутылка и сложенный вчетверо хлорвиниловый пакет для хлеба. Если я замечал ее издалека, то подходил к витрине обувного магазина, будто меня очень интересовали импортные полуботинки последней моды.
У Марии Федоровны было слабое зрение, и она проходила мимо, не узнавая меня. Маленькая, сухая, в стареньком черном пальто еще довоенного кроя, она шла медленно, осторожно, слегка припадая на левую ногу, которую сломала в начале зимы.
Об этом несчастье я узнал от дворничихи тети Тамары. В тот день я возвращался домой с работы, собираясь тут же ехать в Лужники на хоккей. И вдруг услышал за спиной знакомый простуженный голос:
— Иван Ильич, а я-то вас ищу!
Тетя Тамара, крупная, широкоплечая женщина в синем халате, одетом поверх овчинного тулупа, что делало ее еще массивнее, оставила работу и взяла метлу наперевес.
— А Марию Федоровну в больницу «Скорая» забрала, — сказала она и шумно вздохнула. — Вот здесь, на переходе, поскользнулась и упала.
Никакой дополнительной информацией тетя Тамара не располагала. Она густо, по-мужски откашлялась в брезентовую рукавицу и принялась вновь махать метлой.
Я тут же позвонил в редакцию Владику Фроловскому, и мы условились встретиться через полчаса на выходе из метро «Сокольники».
Ранний зимний вечер окутал город. Зажглись уличные фонари, в их бледном свете тихо кружились снежинки. Деревья лесопарка были величавы и спокойны.
Мой старый друг появился с небольшим опозданием. Высокий, нескладный, как всегда, необычайно деловой, он был одет в серую голландскую куртку и в зеленые вельветовые штаны. От его каштановой шевелюры валил пар. Зимней шапки он принципиально не признавал.
— Пришлось сдавать еще триста строк в номер, вот и задержался, — сообщил Владик, отдуваясь.
Потом мы долго уламывали дежурного врача, чтобы он пустил нас к больной.
— Уже поздно, посещения закончились, — все твердил врач.
Владик показал свой журналистский билет, и врач смилостивился. Он спросил совсем уже иным, дружелюбным тоном:
— А вы, собственно, кто ей будете?
— Кроме нас, у нее никого нет, — ответил я уклончиво.
Мы едва втиснулись в малюсенькие, застиранные халаты, которые сразу же сделали нас уродами, и пошли длинным, мрачным коридором. Тут лежали больные, не уместившиеся в палатах. Спустя много лет после фронтовых эвакогоспиталей мы увидели так много людей с переломанными руками и ногами. Было странно и необычно глядеть в мирные дни на все эти костыли, трости, на гипсовые повязки, слышать стоны больных.
Марию Федоровну мы обнаружили здесь же, в коридоре. Она лежала под юбилейной стенгазетой хирургического отделения, которая открывалась большим портретом Федора Михайловича Достоевского.
— Родные мои, вспомнили обо мне, отыскали, — сказала Мария Федоровна, силясь приподняться на локтях. — Тоскливо одной-то, без участия… Да тут еще всю ночь кошмары мерещились: Раскольников убивал старуху ростовщицу. Не удивительно, портрет-то все время перед глазами…
У Марии Федоровны были сломаны обе берцовые кости, и ее левая нога лежала под грузом на системе, которую в госпиталях называли «зениткой». Говорить больной было тяжело, слушать нас тоже. За эти дни Мария Федоровна сильно сдала. Большие печальные глаза спрятались еще дальше под лоб, волосы совсем побелели, на бледном, восковом лице легли глубокие морщины. В сущности, Мария Федоровна всегда казалась мне очень старой. А сейчас я как-то подумал, что тридцать лет назад ей было только тридцать девять. Она была тогда еще молода и, наверное, красива, если смотреть на нее моими теперешними глазами сорокавосьмилетнего человека. Но мне тогда было только восемнадцать. А в таком возрасте даже двадцатипятилетние кажутся нам старыми и скучными людьми.