— Скажи, доброволец, а тебе есть уже восемнадцать лет?
— Нет, но скоро будет, — пообещал Виктор.
Он не обманул лейтенанта: восемнадцать ему действительно исполнилось, а вот девятнадцать уже никогда…
Появилась наша официантка, принесла закуску, открыла коньяк и удалилась, объяснив, чтобы мы дали ей знать, когда нести горячее.
Владик наполнил рюмки, сказал:
— Давай выпьем за Марию Федоровну, за ее душевное успокоение. Впрочем, этого никогда не будет…
Он закинул голову, одним движением вылил стопку в рот, фыркнул и ткнул вилкой в капусту, политую свекольным соком.
За окном шашлычной повисли ранние сумерки. На улицы из учреждений выкатился служивый люд, заполнил тротуары, переходы, троллейбусы и трамваи. У стеклянных дверей уже хорошо подогретый дядя Яша с трудом сдерживал яростный внешний натиск.
Мы пили коньяк и вспоминали, как это было.
Ночью наш курсантский полк, формировавшийся в тамбовских лесах, был поднят по тревоге и посажен в эшелоны. Уже в дороге мы узнали, что немцы ворвались в Воронеж и нас везут туда. Разгрузились на маленькой лесной станции и дальше шли пешком. Шли форсированным маршем, спали по три часа в сутки. Некоторые ребята приспособились дремать на ходу. Один тянул винтовку за ствол, а другой, обхватив руками приклад, закрывал глаза и тащился как бы на буксире. Потом они менялись местами. Ближе к Воронежу на походные колонны стали нападать «мессершмитты». Солдаты разбегались по обе стороны от дороги, падали лицом в теплую, мягкую траву и мгновенно засыпали, не слыша уже ни надрывного воя моторов, ни пулеметной стрельбы, ни отчаянных криков сержантов, пытавшихся поднять свои отделения. За четыре дня изнурительного пути нам дали по горсти сухарей, по пачке горохового концентрата и по банке американской тушенки на десятерых. Горячей пищи не было ни разу. Сказали, что кухни разбомблены с воздуха…
Под воронежским селом Подгорное мы прямо с марша вступили в бой. Здесь уже шло многодневное кровопролитное сражение. Село переходило из рук в руки, и когда удалось окончательно выбить гитлеровцев, от села уже ничего не осталось.
На закате, когда отгромыхал бой и последняя эскадрилья желтохвостых «юнкерсов», отбомбившись, ушла на запад, в дымящейся золе сгоревшего дома мы, оглушенные и притихшие, пекли картошку, выкопанную в огородах. Кончался только первый день на передовой, а восемнадцатилетние мальчишки повзрослели на целое десятилетие. Они видели уже все: бомбы, высыпающиеся из-под плоскостей самолета со зловещими черными крестами, минометный обстрел, гибель друзей и бегущих в атаку фашистов, стреляющих из автоматов от живота…
— И все-таки нам казалось, что смерть придумана совсем не для нас, — сказал Владик, нарушая молчание. — Мальчишки не думают о смерти. Им хочется подвигов, орденов, славы…
— Молодым всегда было легче, чем пожилым, — заметил я. — Помнишь ездового Товстошкура? Как он убивался, когда жена ему написала, что подох теленок! Мы тогда не поняли его горя: кругом гибнут люди, а тут вдруг теленок. Ездовой думал не о себе — о детях, которые теперь будут голодать…
Владик был задумчив, сидел, не шевелясь, обхватив руками подбородок. Официантка, не дождавшись нашего сигнала, подала шашлыки. Есть Владик не стал.
— Ты запомнил первую ночь? — спросил я.
— Как же ее забыть!
Мы проснулись тогда от жуткого крика. На гребне высоты стоял сержант Букавин, пожилой сибиряк, прибывший с последним пополнением. Он орал, обхватив руками затылок:
— Вон они идут, стреляйте! А-а-а!
Сержант откинулся назад, потерял равновесие и, упав на спину, покатился вниз. Нас всех обуял ужас, леденящий сердце. Если бы в тот миг действительно появилось хотя бы трое гитлеровцев, они бы переловили всех нас, как птенчиков.
Дикий вопль сошедшего с ума сержанта разбудил не только нас, но и фашистов. Вражеский пулеметчик дал слепую очередь, ему ответили с нашей стороны. Квакнула мина. Началась беспорядочная перестрелка, которая не утихала до рассвета.
Наступил жаркий, изнурительный день. Мучила жажда. Мы с Витькой вызвались сходить за водой и собрали со всего взвода фляжки. Идти было не просто: местность простреливалась, даже по одиночкам били из орудий. Мы изрядно поплутали, прежде чем в узком овраге, поросшем невысоким кустарником, набрели на родничок, схваченный четырехугольником легких бревнышек. У сруба на коленях сидел немец, сунув голову под воду, окрашенную в бурый цвет. Немец был мертв. Он тоже пришел сюда набрать воды, и здесь его настигла чья-то пуля.