Где нет богов, там господствуют призраки.
Как мы уже видели, смелые предположения о внешней стороне вещей могут привести к неожиданным открытиям относительно их внутренней сущности. В качестве «физического лица», петербургского чиновника середины 1840-х годов, Макар Девушкин остается персонажем традиционной истории о самоотверженной любви, павшей жертвой обстоятельств. Однако в качестве представителя романтической литературы он воплощает собой целый сонм нематериальных опасностей. Эти опасности связаны с соблазнительной, эротической притягательной силой фантазии. Достоевский смещает границы между непредсказуемыми силами и противоречиями духовного мира и наблюдаемой, измеримой материальной реальностью. Отвечая на критику со стороны обделенных фантазией и чувством юмора современников, писатель, как известно, заявлял, что его «фантастический реализм» реалистичнее обыденной жизни: «У меня свой особенный взгляд на действительность (в искусстве), и то, что большинство называет почти фантастическим и исключительным, то для меня иногда составляет самую сущность действительного»[20]. Несовпадение между стилем и темой в творчестве Достоевского, возможно, является отражением искусственности использования им условностей западной сентиментальной прозы конца XVIII века для описания типично русских реалий. Его борьба за то, чтобы заставить эти модели служить своим эстетическим целям, является симптомом кризиса национальной идентичности, характерного для русских писателей его поколения. В то же время крайности его стиля свидетельствуют о наличии более глубокой и общечеловеческой драмы: борьбе писателя за создание Истины из вымысла. Ибо через то пограничное пространство, где сослагательное наклонение (фантазия) встречается с изъявительным (факты), искусство входит в мир. Впервые затронув эту тему в своем первом романе, он доходит до ее сути в известной, но, полагаю, неправильно понимаемой ранней повести «Белые ночи» (1848).
Сюжет «Белых ночей» незамысловат. На протяжении нескольких майских вечеров в период белых ночей в Санкт-Петербурге одинокий безымянный рассказчик встречается с девушкой по имени Настенька, влюбляется в нее, а потом теряет ее, поскольку она возвращается к своему предыдущему поклоннику. Среди литературоведов принято хвалить эту короткую повесть как лирическую интерлюдию, краткое торжество молодости и любви, резко контрастирующее с напряженным и страдальческим тоном других произведений Достоевского этого периода и более поздних. Выступая в русле этой критической традиции, К. В. Мочульский пишет, что повесть Достоевского проникнута «волшебным, поэтическим блеском» и «очарованием молодости, влюбленности, весны», а героя характеризует как «юного идеалиста с горячим сердцем»: «Ничего “подпольного”, затхлого нет в образе юноши-поэта. <…> Любовь его к Настеньке простодушна, доверчива и чиста. <…>…как широко раскрывается его сердце!» [Мочульский 1980: 80]. Другие литературоведы вторят ему: «“Белые ночи” выделяются на фоне трагикомической и сатирической вселенной его ранних произведений благодаря прекрасной легкости и нежности стиля, атмосфере весенней бури подростковых эмоций, изяществу и остроумию содержащихся в них добродушных пародий» [Frank 1976: 343]. Дональд Фангер считает, что в этой повести отсутствует «страстное осуждение мечтательности, содержавшееся в “[Петербургской] летописи”» [Fanger 1967: 169]. А Виктор Террас указывает, но вскользь, на наличие темных оттенков в характере мечтателя, заявляет, что его любовь к Настеньке свободна от вожделения, и отмечает его «чудаковатый юмор» [Terras 1969: 31–37]. «Белые ночи» снискали всеобщее признание благодаря лиризму и трогательности их трагического сюжета, посвященного любви столь чистой, что она не может быть реализована. И все же, несмотря на всеобщее восторженное отношение к рассказчику из «Белых ночей», читателям не помешает осторожность. Ничто у Достоевского никогда не бывает таким простым, как кажется. Читая «Белые ночи», я постараюсь раздвинуть обычные онтологические границы между персонажами и задам вопрос с нового ракурса: кто такой или что такое – мечтатель Достоевского и что он замышляет?
Рассказчик из «Белых ночей» – это один из вариантов многогранного образа мечтателя, который проходит через все раннее творчество Достоевского. Это чувствительное создание, сторонящееся людей и живущее в мире романтических фантазий. Его застенчивая и эмоциональная натура уходит корнями в сентиментальную традицию западноевропейской литературы. При своем перемещении на восток мечтатель принимает характерную русскую культурную и политическую окраску. Он обитает, само собой разумеется, в чуждом России «западном» Санкт-Петербурге. Здесь его неспособность претворить мысль в дело служит фрустированным русским интеллигентам 1840-х годов аллегорией последствий реакционного правления Николая I. Этот политический тезис, например, выглядывает из-под поверхности написанного эзоповым языком разбора повести Достоевского, принадлежащего Белинскому: «Шиллер высок в своем созерцании любви; но это любовь мечтательная, фантастическая: она боится земли, чтоб не замараться в ее грязи, и держится под небом, именно в той полосе атмосферы, где воздух редок и неспособен для дыхания, а лучи солнца светят не грея…» [Белинский 1955: 165][21]. Русский мечтатель канализирует свои не находящие применения политические амбиции в литературную деятельность, создавая повести о бессилии и разочаровании. В произведениях Достоевского характерные для мечтателя постоянный самоанализ и неспособность участвовать в нормальных человеческих взаимоотношениях позднее проявят себя в таких значительных персонажах, как Человек из подполья и Раскольников. Кроме того, мечтатель Достоевского автобиографичен: он наделен такими чертами личности своего создателя, как некоммуникабельность, обостренная чувствительность и любовь к литературе. Большинство из тех, кто был знаком с Достоевским в молодые годы, отмечают его всепоглощающую страсть к литературе в это время, даже до того, как он сам стал писателем[22]. Вспоминая тридцать лет спустя в «Дневнике писателя» о периоде кружащих голову успехов своих ранних произведений, Достоевский пишет: «А я был тогда страшный мечтатель. <…> О, как я легкомыслен, и если б Белинский только узнал, какие во мне есть дрянные, постыдные вещи!» [Достоевский 1983: 31].
21
Даже критически настроенный Белинский не заходит настолько далеко, чтобы осудить самого мечтателя; он считает мечтателя продуктом среды, в которой он живет, и не источником, а скорее жертвой вредного влияния.
22
См. воспоминания А. И. Савельева, К. А. Трутовского, А. Е. Ризенкампф, С. Д. Ивановского и др. в [Вацуро 1990,1]. Критик XX в. А. Л. Бем приводит убедительный аргумент в пользу автобиографических корней образа мечтателя в творчестве Достоевского. См. [Бем 1938: 103–104].