Рис. 1.2. Н. Я. Данилевский
Спокойный ум Николая Яковлевича был готов, по-видимому, — писал Страхов в статье «Полное опровержение дарвинизма» («Русский вестник», январь, 1887), — без конца поглощать познания, лишь отчеканивая их в свою отчетливую форму. Но явился случай, когда это самое стремление к отчетливой ясности поставило его в большое затруднение и привело к тому критическому исследованию, которое было изложено им в трехтомном труде «Дарвинизм. Критические исследования» (1885).
Скрупулезно разбирая пункт за пунктом теорию Дарвина, Данилевский при этом проявил поразительную беспристрастность. «Для беспристрастия, — говорит Страхов, — требуется очень трудное условие: нужно приостановить свое решение, воздержаться от заключения, то есть подняться в область безразличного, непредубежденного суждения, в область чистой науки. Только тогда мы в состоянии точно проверить и основания наших собственных мнений, и доводы нашего противника, и этот противник будет у нас судим с тем же вниманием, как и самый дорогой наш сторонник. <…>
Ход мыслей в целом сочинении совершенно правильный, отчетливо логический; разделение на части и порядок частей имеют полную строгость и ясность; наконец, сам автор, по мере хода исследования, делает краткие обзоры всего изложенного, так что стоило бы только выписать эти обзоры и окончательные выводы, чтобы получить полный очерк всего сочинения… Кто вполне познакомится с этой книгой, тот найдет в ней такую удивительную стройность и ясность, какая встречается в очень и очень немногих книгах…»
«Я, — пишет Данилевский во введении, — принадлежу к числу самых решительных противников Дарвинова учения, считая его вполне ложным. Но возможно ли, скажут мне, чтобы учение, подчинившее себе весь современный мыслящий мир с такой беспримерною быстротою, не имело на своей стороне великих достоинств, которые хотя отчасти оправдали бы всеобщее им увлечение? Хотя из истории наук я мог бы указать на многие примеры учений и систем, признанных впоследствии ложными, которые однако же, тем не менее, долго господствовали в науке, и в свое время считались торжеством разума; — со всем тем, я весьма далек от мысли, чтобы учение Дарвина было лишено всякого значения и достоинства. Не говоря уже о том, что теория, проведенная с последовательностью через все многообразие явлений органического мира, и, по-видимому, включившая их все в круг своих объяснений, выведенных из единого начала, есть уже, во всяком случае, великое произведение человеческого ума, независимо от его объективной истинности: многие стороны этого учения должны считаться значительным вкладом в науку. Но сущность этого учения, т. е. предлагаемое им объяснение происхождения форм растительного и животного царств, и внутренней, и внешней целесообразности строения и приноравливания организмов — это последнее, если возможно еще в большей степени, нежели первое — считаю я ложным безусловно. <…>
Если бы дарвинизм был учением, основанным на фактах, то я не посмел бы и думать о споре с его автором, который был и таким великим мастером их наблюдать, и имел такую многолетнюю опытность и столько случаев к наблюдению. Не вступил бы я также в спор с его огромной эрудицией. Но на факты должно отвечать фактами же, на наблюдение — другими наблюдениями, или теми же, только точнее произведенными.
Дарвинизм есть учение гипотетическое, а не положительно научное; с этой точки зрения и должно его разбирать, и только такой разбор и может привести к сколько-нибудь решительному результату».
В здании дарвиновской теории Данилевский выделяет следующие основные положения, которые признает или пытается доказать эта теория.
Для домашних животных и культурных растений:
а) появление по каким бы то ни было причинам различных по направлению и силе изменений, в том числе и таких, которые в несколько большей степени соответствуют потребностям и вкусам человека;
б) передача этих изменений с большей или меньшей полнотой детям и вообще потомкам наследственностью;
в) подмечание этих полезных для человека и потомственно передающихся изменений, а затем более или менее строгое отделение измененных индивидуумов с целью более или менее исключительного допущения их к размножению породы, то есть искусственный отбор.
И как результат всего этого:
г) выживание наиболее пригодных для человека индивидуумов, постепенно образующих определенные породы путем накопления отобранных признаков, и, наконец, уменьшение числа и вымирание тех, которые не были отобраны.
Для диких животных и растений в их природном состоянии:
а) появление время от времени различных по направлению и силе изменений у существующих форм животных и растений, в том числе и таких, которые полезны для самого индивидуума по отношению к органическим и неорганическим условиям его существования;
б) передача этих изменений наследственностью;
в) борьба за существование, при которой неизменные, или в невыгодном направлении измененные индивидуумы гибнут в большем числе, чем измененные в благоприятном смысле.
И как результат всего этого:
г) выживание приспособленнейших.
Таким образом, в каждой из указанных областей действуют три необходимых фактора: изменчивость, наследственность и отбор (в первом случае — искусственный, во втором — естественный). Эти три фактора, по мысли Дарвина, являются движущей силой в образовании биологических видов.
Дарвин и думал, что он вывел и объяснил причину происхождения и многообразия органического мира. Однако критический анализ дарвинизма, выполненный Данилевским, привел его к следующим неопровержимым результатам:
— размеры изменчивости домашних животных и культурных растений нельзя прямо распространить на все прочие, живущие в дикой природе организмы, поскольку именно высокая прирожденная способность к изменчивости необходимо должна была обусловливать сам выбор животных для приручения по одним, а растений для культуры — по другим причинам (глава III, «Дарвинизм. Критические исследования»).
Причем все известные факты говорят за то, что при одичании организмов, прежде прирученных или культивированных, они возвращаются к своему дикому типу (гл. III).
Заключение Дарвина о том, что изменчивость диких животных и растений по сравнению с домашними во столько раз сильнее, во сколько природа могущественнее человека, есть чистейший софизм (гл. III).
— Необходимо строго различать то, что относится к домашним организмам от того, что относится к диким; и помнить, что искусственный отбор состоит ни в чем ином, как в устранении скрещиваний, то есть в том, что животным и растениям, представляющим известные свойства, не дают смешиваться с другими организмами того же вида.
…Скрещивание — и это главное — должно сглаживать, уничтожать все, что неопределенная изменчивость могла бы произвести, если даже допустить полную ее безграничность. Посему нет и не может быть никакой аналогии между искусственным отбором и отбором естественным (гл. VIII и IX).
— Никакие известные факты не показывают, чтобы в естественном состоянии изменения организмов когда-нибудь переходили границу вида (гл. IV) и точно так же наиболее значительное из известных изменений — изменения домашних животных и культурных растений — не переходят этой границы (гл. V).
— Естественный отбор не существует, не существовал и существовать не может. Отбор есть не что иное, как именно устранение скрещиваний. Казалось бы, что если бы Дарвин, так много рассуждавший об отборе, только принял на себя труд дать ему точное и строгое определение, то он не мог бы не увидеть, что отбора в природе нет и быть не может (гл. IX).
Все мои возражения, — говорит Данилевский, — против Дарвинова учения о отборе, основанные на том, что сколь бы предполагаемыми индивидуальные изменения сами по себе полезны ни были, они должны поглотиться скрещиванием очень скоро после их возникновения, остаются в полной силе; и естественный отбор есть нечто совершенно мнимое, в действительности не существующее, основанное на неправильной аналогии с искусственным отбором, и из борьбы за существование никоим образом не вытекающее, хотя бы за этой борьбой мы согласились признать и те свойства, которыми в действительности она не обладает.