Отец любил посмотреть футбол, но только не на стадионе Лидса на Эллан-роуд. Пока «Лидс» выигрывал Кубок УЕФА (1971 год), Кубок Великобритании (1972 год) и, наконец, чемпионат Англии (1974 год), мы мотались по унылым йоркширским городкам – Ротерхейму, Донкастеру, Гримсби – и наблюдали за сражениями команд четвертого дивизиона. Но я не обижался, потому что любил своего отца, хотя и не слишком сильно.
На игру «Лидс-Юнайтед» мы попали только однажды, в 1974 году, когда они играли с «Ливерпулем» на Черити-Шилд в Уэмбли. До сих пор мне встречаются личности, которые могут по памяти назвать фамилии всех игроков «Лидса» – Харви, Рини, Черри, Бремер, Макквин, Хантер, Лоример, Кларк (заменен на Маккеннзи), Джордан, Джиле, Грей. Вместе со своим новым директором Брайаном Клогом они вышли в центр стадиона – все белые и в белой форме, с длинными бачками и волосами, развевавшимися по ветру. Основное время окончилось вничью. Игра была бессвязная и жестокая. Капитан «Лидса» Билли Бремер повздорил с капитаном «Ливерпуля» Кевином Киганом. Обоих удалили, и оба в знак протеста сняли с себя футболки. «Ливерпуль» выиграл по пенальти. После этого мой отец растерял все, ради чего жил.
Семья распалась, он был вынужден перезаложить дом, дети отдалились от него – эмоционально, культурно и географически.
Моя мать родилась в Лидсе и выросла в маленьком домике вместе с четырьмя сестрами. Джимми, ее отец, считал, что образование лишает девушку шансов выйти замуж, поэтому он сжег ее табель со средним баллом и запретил сдавать экзамены на более высокую оценку. Позором всей семьи стала моя тетушка Глория, которая выиграла стипендию для обучения в Оксфордском университете. Мама сама научилась стенографировать и печатать на машинке и ушла из дома в шестнадцать лет, потом вернулась и работала сначала секретаршей, затем медсестрой.
Мой отец увидел в ней самого себя. У нее тоже по линии матери предки были выходцами из России, она тоже выросла в тесноте и под гнетом предрассудков иммигрантской нищеты, она хотела мужа, детей и дом с садиком. Они купили полуразвалившийся дом с живой оградой, гаражом, фруктовыми деревьями и малиновым кустом во дворе.
Мне кажется, мама всегда скрывала, что ей хотелось большего. Наверно, ей казалось, что так она никогда не выйдет замуж. После моего рождения она уволилась с работы; через четыре года появился на свет мой брат. Все это время она готовилась к вступительным экзаменам в Ассоциацию образования рабочих. Мы стали принимать постояльцев, и мне пришлось спать на двухъярусной кровати вместе с братом. Сначала у нас жил парень из Франции, затем из Голландии, потом студент из Лондона, еще один студент из Биллингема, что возле Ньюкасла.
Мама поступила на факультет социологии и психологии в университете Лидса. Через три года она окончила курс и спустя еще год сбежала от моего отца на такси, забрав с собой нас с братом. Мы пересекли весь город и попали в квартиру к нашему прежнему постояльцу из Биллингема, что возле Ньюкасла – длинноволосому студенту, который даже не был евреем. Ему было двадцать два года, мне – десять.
Отец и брат были просто раздавлены. Мать сама сходила с ума от того, что натворила. Ее нервы сдали, когда родители перестали с ней общаться. Мама работала поваром, уборщицей, никогда не пила, утюжила носовые платки и салфетки.
Отец прорыдал всю ночь перед нашим отъездом, а когда мы приходили к нему в гости, все обои и ковры казались разбухшими от слез. Мы задерживались у него допоздна, обнявшись смотрели фильмы о войне по черно-белому телевизору, ели чипсы с луком и сыром и пили газировку прямо из бутылки. Это время запомнилось мне как лучший период моих отношений с отцом.
Мне нравилась новая жизнь. Студент играл на гитаре, слушал Боба Дилана, «Битлз», «Лед Зеппелин» и «Роллинг Стоунз». Он обклеил всю квартиру плакатами из журналов о музыке. Он читал американские комиксы, «Маленькую красную книгу» Мао Цзэдуна и поэзию Леонарда Коэна. Единственным его недостатком, с моей точки зрения, было то, что он болел за «Лидс-Юнайтед».
Студент все еще учился в университете, а мама могла работать только по совместительству, поэтому денег у нас не было. Отец взял для нас напрокат телевизор с условием, что он будет стоять в нашей с братом комнате. Чтобы телевизор работал, мы должны были каждые четыре часа бросать в него десять пенсов. Время всегда кончалось перед развязкой фильма или на середине передачи «Мир и война».
Через год мы переехали в жилищно-строительный кооператив в Хеахилс и жили между домом родителей моей матери и индийским районом Чейплтаун, который вскоре сгорел во время восстания. Я был на седьмом небе от счастья: мне разрешили отрастить волосы, у меня появилась собственная спальня, я мог играть в футбол в аллеях парка и всю ночь напролет читать комиксы, придумывая разные истории. Я был атеистом и социалистом. Мне не нравилось быть евреем. На фоне прочих событий скучная религия, на постулатах которой мы были воспитаны, постепенно утратила былое значение. Мне сказали, что скоро мы переедем в Лондон, где были магазины, в которых продавались только комиксы.
На самом деле мы переехали в гарнизонный городок, где новобранцы британской армии проходили первоначальную подготовку, поэтому среди жителей гражданских и военных было примерно поровну. Население жило в убогих бараках, и жестокость являлась обязательным элементом повседневного общения. Мне доставалось в книжном магазине, меня били около дискотеки, могли огреть по голове, пока я шел по аллее, пнуть в пах по дороге в школу, после чего рекруты гонялись за мной по всему городу. Я восхищался своей жизнью, мне нравилось быть подростком в этом беззаконном обществе и расти под записи панк-рока. Годы, проведенные в этом городке, запомнились мне, будто послания какого-нибудь маньяка – в виде слов, вырезанных из газеты и наклеенных на бумагу: благотворительный концерт «Клэш» и Тома Робинсона в Броквелл-парк в пользу антифашистской лиги; скинхеды разбивают стульчак о голову панка; полиция останавливает меня, когда я убегаю с вечеринки; ввязываюсь в драку, удирая от кого-то; поездка во Францию, когда мы первый раз уносили ноги от банды жирных пьяниц из Блэк-Кантри, затем – от французских музыкантов, затем – от стариков из гарнизона, которые были оскорблены тем, что мы много бегаем; я прокалываю ухо безопасной булавкой и повторяю это несколько раз; по моим рукам ползут татуировки, обозначающие определенные годы, – мечи, сердца, змеи, ласточки. Больше всего запомнились музыка и то ощущение, которое она давала – как будто я стоял на самом краю мира, сжигаемый злостью, граничившей со счастьем.
Рич, Пэдди и я первыми организовали панк-группу, которая впоследствии стала называться «Дэдлок». Я писал сложные и мрачные песни о том, чего никогда не знал – о валиуме, избиении жен и гибели солдат. Я не мог петь из-за застенчивости. Наши репетиции были до смешного скучными. Никто не мог поменять струну или держать ритм, каждый раз дело заканчивалось тем, что мы пускали через усилитель магнитофонную запись и дергались, изображая игру на гитарах под «Джэм». Через некоторое время часть коллектива отделилась и меня вышибли.
У меня было много друзей – большая компания единомышленников, которые образовывали другие группы, женились или умирали. Дейв и Мерв покончили самоубийством. Сара заболела лейкемией. Джон, Рич и многие другие подсели на героин. Рок-звездой из нас не смог стать никто.
Моя школа была продолжением города, в котором она находилась, – холодная, серая и тупая. Некоторые учителя просто писали мелом на доске задание и уходили. Я учился в школе для мальчиков, где тогда еще прибегали к наказанию палками. Каждую неделю на школьном дворе что-нибудь происходило. Я курил с парнями позади веранды для велосипедов или прогуливал уроки ради возможности украсть что-нибудь из магазина. Первые пару лет я учился неплохо, потом ко мне пришло понимание того, что хорошо учиться – это примерно то же самое, что быть евреем. К началу третьего года моя некогда отличная успеваемость стала поводом для сарказма всей учительской. Я выиграл пару призов на конкурсах молодых писателей. Мой куратор поздравил меня, но заявил: «Никто не может зарабатывать на хлеб одним английским».