Я не понимал этой внезапной перемены интересов, по-моему, он никогда не верил в Бога. Много позже я понял: отец хотел, чтобы мы остались евреями, потому что он сам был евреем, и если бы мы тоже уверовали, то у нас по-прежнему оставалось бы что-то общее. Даже разъехавшись по разным частям света, мы бы не потеряли эту связь.
Я ни на секунду не сомневался, что был умнее своего бедного отца. В те годы высокомерие человека, никогда не знавшего, что такое воспитывать собственных детей, давало мне чувство морального превосходства над ним – ведь я был революционером. Мы не ссорились, не было сказано обидных слов, просто однажды я в очередной раз попросил у него денег, он отказал, и я больше не звонил. У меня не было телефона, и отец не мог позвонить мне. За пять лет мы разговаривали только однажды, потом он умер.
Я писал рассказы для журналов. Иногда получалось продавать их, а если не удавалось, то я все равно был близок к успеху. Редакторы всегда проявляли ко мне интерес и старались чем-нибудь помочь, и я считал, что все редакторы – приятные люди, всегда готовые дать совет, располагающие массой свободного времени и беспокоящиеся обо всех вокруг.
Я искал другие способы зарабатывания денег. Воровать я больше не мог – талант и сноровка уже давно оставили меня. Попробовал сделать хобби профессией и стал донором спермы. Банк донорской спермы находился в четырех милях от Лемингтон-Спа. Как в глупом анекдоте, я сперва постучался не в ту дверь. Открыла молодая медсестра, когда я предложил ей свою сперму, она показала мне, как пройти от их дома сестринского ухода до нужного мне учреждения. Я покраснел, как головка члена, и пошел дальше.
Сестры в спермохранилище были милы и дружелюбны. За один анализ крови мне заплатили треть недельного пособия по безработице, после чего предложили пройти в комнату и наполнить пластиковый стакан размером с батарейку от фонарика. Я зашел в крохотное помещение, где не было ничего, кроме унитаза и шкафа. Я знал, что это за шкаф: парни, которые заглядывали сюда раньше, рассказывали, что он полон порнографических журналов.
Но они ничего не говорили об унитазе. Я стоял, спустив штаны и зажмурив глаза, перед унитазом и силился представить себя где-нибудь в другом месте. Ничего не выходило. Я пытался расшевелить своего приятеля, а вокруг все воняло хлоркой и антисептиками. Да где я мог себя представить в такой обстановке? В очереди к доктору-сексопатологу? Прячущимся от надзирателей в тюремной моечной? Я натянул джинсы и проверил шкаф. В шкафу оказалось два ящика, и в них определенно не было порнографических журналов. Оставались только я и унитаз.
Кого я только себе не представлял – Дебби Херри из «Блонди», Полин Мюррей из «Пенетрейшн», Тину Веймаус из «Токин хедз» или Гей Адверт из «Адвертс», – но каждый раз, когда я был готов кончить, мне приходилось отвлекаться на стаканчик, и это сводило на нет все мои старания. В конце концов ценой неимоверного напряжения фантазии мне удалось выдавить каплю, которую я и предоставил медсестре. В то время еще не было домашних хранилищ, но сперма сохраняет свежесть в течение получаса, поэтому я мог брать работу на дом при условии, что Джо домчит меня до больницы на своем «мини».
После шести спермосдач медсестра сказала, чтобы я больше не приходил. Судя по всему, моя сперма как-то плохо замораживалась. А если называть вещи своими именами, то у меня никак не получалось заниматься онанизмом в собственной спальне.
Я принимал участие в государственных программах для длительно не работающих: мне предоставляли неквалифицированную работу или краткосрочные контракты. Я работал никчемным помощником в музее, неквалифицированным социальным работником и невостребованным советником в отделе экологии.
Большинство моих друзей переехали из центра. Сперва я избегал больших компаний. Жизнь была полна дерьма, но на большее я и не претендовал. Мне никогда не хотелось разбогатеть, купить дом, научиться водить или поехать в отпуск. Мне хотелось написать роман, но писать было не о чем.
Пару недель мы с Гаем проработали в Лондоне художниками-оформителями. Я по-прежнему получал пособие в центре, но выходные проводил на юге.
Каждую пятницу я шел в паб вместе Крисом, которого смутно помнил по универу. У нас была цель – обойти каждый из двухсот трех пабов в Ковентри. На это ушло около года, а после завершения программы мы решили продолжить ее в Уорвикшире. В шахтерской деревеньке Бедворс, заметив пятерых мужиков, стоявших на автобусной остановке, я сказал Крису:
– Мы уже встречали этих ребят.
Их вожак, мужчина крепкого телосложения с татуировкой в виде бульдога, встрепенулся:
– Что ты сказал?
– Мы уже встречали вас. – Так они поняли, что мы не местные, и избили нас, потому что для них не было ничего хуже, чем родиться не на их помойке, не в их дыре – шахтерской деревушке, которая вскоре должна была навсегда расстаться со своей шахтой.
Спустя несколько месяцев после выздоровления я основательно набрался и был сбит машиной. Я хотел умереть, но вместо меня умер отец. Старик лег в больницу для операции на желчном пузыре, ему ввели анестетик, и случился инсульт. Отец умер прямо на операционном столе. Доктора реанимировали его, но после клинической смерти он стал совершенно другим человеком. Кожа сделалась оранжевой, а волосы – белыми и торчащими, как у панка. Ему было комфортно только в ужасно душных помещениях. Однажды он вышел из ванной и присел на край кровати. Моя мачеха делала прическу, когда жизнь оставила отца во второй раз за год. Теперь уже навсегда. В последние месяцы мы с ним иногда встречались, но не очень много.
На поминках мы сидели на жестких стульях, сделанных дедом. Мачеха была очень добра и послала нас за сигаретами. К тому моменту я бросил курить, но в тот день начал снова.
Я не мог ничего поделать с тем, что происходило со мной. Показывая мне фотографии отца, мачеха проронила: «Конечно, ты не настоящий еврей».
Она имела в виду, что, как того и боялся отец, я потерял все общее, что было у меня с людьми, родственными мне по крови.
На похороны пришло более сотни человек, в основном футболисты. Многие из них любили отца больше, чем я, и мне казалось, что все это понимают. Мой дядюшка – брат отца – был букмекером, он не принимал участия в нашем воспитании, но взял на себя ответственность приглядывать за мной и братом. Он тоже отнесся ко мне по-доброму: «Твой отец любил футбол больше, чем тебя».
Он хотел сказать, что я не был так плох. Отец и я – мы были очень разными, но, может быть, он толе не очень-то сильно любил меня.
А затем произошло событие, изменившее все. Мы с парой друзей снимали дом в самом центре муниципального микрорайона. Джо была гораздо практичнее меня, у нее была машина, работа. Она училась. Однажды к нам заглянул домовладелец и сообщил, что собирается продать дом, а так как мы были его жильцами, то он решил сперва предложить его нам. Мы сказали, что у нас нет денег. Он ответил, что можно получить в банке ссуду, солгав, что мы уже заплатили ему часть стоимости. Нам потребуется заплатить всего двести пятьдесят фунтов за рассмотрение заявки и оформление бумаг. Но у нас не было даже этих денег.
Я возражал против покупки дома, потому что это означало бы, что мы вложили свои деньги в капиталистическую экономику, кроме того, я считал, что дни права на частную собственность сочтены. Поэтому Джо сама взяла деньги в долг у своей сестры и занялась оформлением займа. Мы втроем жили в доме как постояльцы и платили ей втрое меньше, чем прежнему владельцу. Полтора года спустя Джо продала дом и получила двадцать пять тысяч фунтов стерлингов прибыли. Она вернула нам все, что мы ей заплатили, дала денег в долг своей сестре, чтобы та купила собственный дом, и остаток разделила со мной. Я заплатил по долгам своего брата и вернул Гаю причитавшиеся ему сорок пять фунтов.