Хейзел запихивает в рот горсть крекеров, при этом разговаривая. Хотя я не совсем понимаю ее речь, это похоже на что-то вроде: «Кто такая стриптизерша?».
Мне не следует вести подобный разговор с пятилетним ребенком, но иногда лучше быть честной.
— Та, кто снимает свою одежду, чтобы выжить.
— Мне нравится. Хочу быть стриптизершей.
Я улыбаюсь ей и кладу мобильный телефон на пеленальный столик рядом с влажными салфетками.
— Нужно добиваться цели, милая. Теперь оденься, иначе опоздаешь в школу.
— Ладно, — слышу я в ответ драматичный вздох.
А затем она исчезает в коридоре, следуя в свою спальню. Я заканчиваю менять Финли подгузник, когда звонит мой телефон. Смотрю на экран, провожу по нему пальцем и подношу мобильник к уху.
— Ты забыл своего сына, — говорю я Ноа, даже не поздоровавшись.
— Я знаю. Прости.
— Все нормально. Я отвезу его. Но можешь забрать его вечером на баскетбол? У Хейзел в это же время балет, а занятия проходят на другом конце города.
— Да. — На мгновение повисает тишина, прежде чем муж произносит: — Я скучаю по тем дням, когда ты звонила, чтобы сообщить, что ты голая ждешь меня в постели.
Это похоже на несуществующий разговор прошлой ночью, и отчасти меня это злит, потому что Ноа постоянно избегает его из-за отсутствия аргументов.
— Разве я когда-нибудь звонила тебе, чтобы сказать нечто подобное? — смеюсь я, отгоняя гнев и поднимая Фин с пеленального столика. Она пытается отнять у меня телефон, но сдается, когда я вручаю ей упаковку салфеток. Открыть их у нее не получается, но, естественно, она пытается это сделать.
— Нет. Но парень может помечтать, верно? — посмеивается Ноа, и этот звук вызывает у меня улыбку.
— Наверно, да.
А потом я думаю о том, что он сказал, и представляю, как делаю это. Я тоже скучаю по тем дням, когда все было новым и захватывающим. Дело не в том, что я не хочу ежедневно заниматься сексом. Мне бы очень хотелось, чтобы Ноа каждый вечер приходил домой и прижимал мою задницу к стене, как в фильме «Пятьдесят оттенков серого». Но это неосуществимо, когда у вас есть дети. Секс у стены не только чертовски неудобен и невозможен для женщины, но также у нас просто нет на это времени в доме с детьми. Вы всего-то оставляете их на минуту, как они уже голышом едят из собачьей миски вашего соседа. К сожалению, это реальная история.
— Пожалуйста, пусть Фин поспит в своей кроватке сегодня вечером, — практически молит Ноа. — Детка, мои яйца скоро станут черными. И я чертовски соскучился по тебе.
— Знаю, — тяжело вздыхаю я, вспоминая, как хорошо было этим утром, когда он был рядом. — Я тоже по тебе скучаю, но именно ты взбесился из-за паука. И замечу, что ты знаешь, как можно справиться с этим.
— Какой смысл жениться, если я должен сам о себе заботиться?
Я не упускаю тот факт, что после того жаркого спора он ни разу не упоминал о нашем расставании. Словно у нас на сердце лежит тяжкий груз, но мы старательно его игнорируем. Ведь именно так происходит, когда нашу жизнь меняют какие-то новости, правда? Вы избегаете последствий, пока реальность не обрушится на вас. Прямо сейчас мы все еще находимся на стадии недомолвок и пытаемся выяснить, к чему это приведет.
Кстати, Ноа совершенно серьезен. Он позаботится о себе в случае крайней необходимости, но если есть выбор, то все проблемы в жизни он предпочитает решать с помощью секса.
— О, да перестань. Прошло не так уж много времени, — наконец говорю я. — И сегодняшнее утро считается. Типа.
— Ни в коем случае. Вообще не считается, — смеется Ноа. — Все это полная хрень. Кел, прошло уже три… — его голос обрывается, когда Фин выхватывает у меня телефон, что-то лепеча в динамик, а потом, нажав кнопку завершения вызова, швыряет его на пол. Иногда она ведет себя как настоящая идиотка.
Я смотрю на дочь, а она в ответ дерзко улыбается.
— Ты зачем это сделала?
Я не получаю ответа, дочь лишь тычет пальцем в мое лицо, словно просит меня помолчать. В тринадцать месяцев Финли еще не разговаривает. Никаких «мама» или «папа». Как-то раз мы услышали от нее «тсс», при этом она сжала губы Ноа, будто приказывала ему заткнуться. Но ни единого настоящего слова. Уж поверьте мне: думаю, это к лучшему, если судить по ее характеру.
— Могу я надеть это? — спрашивает Хейзел, возвращаясь в комнату.
Я смотрю на нее, затем на розовую рубашку с символикой штата Техас, которую она надела. И внезапно всхлипываю. Сначала у меня щекочет в носу, как будто меня ударили по лицу или я понюхала острый соус. Затем глаза начинают гореть, все это сопровождается болью в груди.
— Да, можешь, сладкая, — пытаюсь я прошептать изо всех сил.
Хейзел смотрит на рубашку, приподнимая ее за края.
— У сестренки была такая же?
Я киваю и стираю слезы рукавом своей рубашки. Оливер несется по коридору с рюкзаком на плечах.
— Я опоздаю в школу. — Он замолкает, скользя ногами по полу, когда замечает розовую рубашку. — Зачем ты ее надела? Она не твоя.
Хейзел смотрит на него со слезами на глазах.
— Она лежала в моей комнате.
— Сними ее. — Он бьет ее по плечу. — Это рубашка Мары.
— Оливер, — ругаю я его и пытаюсь их разнять. — Не бей ее. Она не сделала ничего плохого.
— Она не должна носить ее одежду! — кричит сын в ответ, убегая по коридору. Его тяжелые раздраженные шаги эхом отражаются от голых стен нашего дома.
И ни с того ни с сего Хейзел ударяется в драматичные рыдания.
— Прости. Я переоденусь.
Отлично, теперь все плачут, кроме Финли. И я понятия не имею, где находится Севи. Может, он уже снаружи, пытается подружиться с Эшлинн и ее большими сиськами. Это будет не впервые. В тот день, когда я прекратила кормить его грудью, он очень сильно разозлился. И теперь точит на меня зуб. Клянусь, иногда он смотрит на мою грудь так, будто мои сиськи порвали с ним.
Понимая, что мне нужно успокоить Хейзел, я сажаю Финли на пол и спешу за своей впечатлительной девочкой. Она копается в ящиках комода и бросает одежду через плечо на пол. Мгновение я хмурюсь, глядя на вещи, и понимаю, что снова придется их складывать.
— Я расстроила тебя, — плачет дочь, не в силах сдержать слезы.
— Все в порядке. — Я встаю рядом с ней и обнимаю. — Можешь носить ее, если хочешь. Мара будет в восторге.
Дочка поворачивается в моих руках и касается моего лица ладонями. Я пытаюсь справиться с эмоциями, но не получается, и волна боли разрывает мою душу. Я не успеваю остановиться и, рыдая, прижимаю Хейзел к груди. Дело не в рубашке. А в том, что я больше никогда не смогу обнять так Мару. Она больше никогда не наденет эту рубашку, не улыбнется и не скажет, что собирается поступить в колледж штата Техас. Она не сделает этого, потому что умерла. Ни один человек не хочет говорить о потере ребенка. Это самая большая утрата, и ничто в мире никогда не сравнится с этой болью. Ничто.
Хейзел отстраняется, и по ее пухлым щечкам текут слезы.
— Она не будет на меня злиться?
Глубоко вздохнув, я качаю головой:
— Нет, сладкая. Не будет. Мара любит тебя и хочет, чтобы ты помнила о ней.
Кивнув, Хейзел снова сокращает расстояние между нами и обнимает меня. На мгновение я забываю, что это Хейзел обнимает меня, а не Мара. Когда мои глаза закрыты, девочки ощущаются так же, пахнут одинаково. И если я притворюсь хотя бы на мгновение, что данное объятие мне дарит Мара, этого будет вполне достаточно, чтобы вывести меня из равновесия. Даже спустя год.
Хейзел было четыре, когда Мара скончалась. Пусть она совершенно точно помнит ее, только Оливер четко знает, какие вещи принадлежали ей, и теперь защищает их. Хотя я до сих пор с трудом могу смотреть на ее фотографию, не разрыдавшись, а Ноа даже не произносит ее имя, именно Оливер все еще спит с ее фото под подушкой.