— Мне очень жаль, Доротея, — говорил он. — Как сказал однажды давно умерший поэт, я — «человек, ушедший от долга, человек, ушедший в свой мир». Я должен был рассказать тебе давным-давно, но не рассказал. Почему? Потому что это ужасно, столь же, сколь и прекрасно.
Он умолк, такой расчувствовавшийся, такой мучимый раскаянием; затем продолжил:
— Когда я был Там, Доротея, когда звездные камеры были у меня за спиной и вся вселенная лежала у моих ног, когда я был столь же далек от родного мира, как если бы я умер, тогда, Доротея, я завел себе любовницу с иной планеты и она выносила мне сына. Я сам не могу в это поверить, но это правда, и час настал.
Какая патетика. Какая рисовка. Он играл перед какой-то невидимой мне обширной аудиторией.
И он лгал.
Говорят, что те, кто уходит Туда — «диплосы», «ходоки» и «приветники» — возвращаются лжецами из-за того, что они там видят, из-за сна в звездных камерах, из-за того, что им снится во время до боли медленного продвижения сквозь концентрические кольца последовательности ускорителей, сверхсжатие, стыковку световых конусов и чудеса мигающих дыр. Эти сны (если верить слухам) полны видениями извечных параллельных вселенных, всевозможных альтернативных миров — где Гитлер сделал то и не сделал это, где Христос был и где его не было, где никогда не протекал Нил, где Джори не улетал или, если он улетал, я не укладывалась ждать его во сне.
Все это их изменяет. Они возвращаются, повидав то, чего нет, но что могло бы быть; то чего нет, но в то же время и есть — где — то. И поскольку они возвращаются лжецами в мир, ставший старше на пятнадцать лет, то для любого мужчины или женщины, пожелавших стать диплосом, ходоком или приветником, всегда найдется работа. Они — агнцы, отдаваемые на заклание ради нас всех.
Я не знаю, порождают ли ложь Джори иные вселенные, в которые проникало его сознание, или же это обыкновенная патология. Я только знаю, что иногда я разделяю с ним его ложь, а иногда нет. Бывают даже случаи, когда я люблю его ложь, хотя мне неловко говорить это. Когда мы вместе лежим на узенькой полоске песка рядом с нашим домом и занимаемся любовью по-простому — рокот волн милосердно скрадывает журчанье труб большой фабрики — мне хочется этой лжи, я прошу ее на свой лад и он дарует мне ложь:
— Доротея, любовь моя, я знал многих женщин, ненасытных женщин, словно вышедших из самых диких снов сатира. Я знал женщин в каждом порту Империи — от Данданека II до Миладен — Пой, от Глостерова Тупика до Чертовой Норы, от огромных кремниево-метановых заливов Торизона до антигравитационных Ступеней Сердца — и ни одна из них не может сравниться с мягчайшим прикосновением твоей кожи, с простой лаской твоего дыхания.
Этих портов не существует. Пока не существует. Никаких оживленных космических трасс, никаких пиратов из Гиперпустоты, никакой Империи. Никакого романтичного Пограничья, от которого семена человечества распространяются все дальше сквозь галактики, столь обширные и удивительные, что от их величия перехватывает дыхание. В конце концов, мы живем в куда более простой, приземленной вселенной.
Но когда он говорит со мной вот так, мой мир становится вдруг грандиознее, порты, о которых он рассказывает, делаются реальными, как Сан-Франциско, женщины — страстными, как в легендах, а сама я, Елена из Новой Трои, сжимаю в руке странное и прекрасное яблоко.
Я могла бы ответить ему «И какой же она была, Джори?» Я могла бы разделить с ним и эту ложь и спросить «Ты хоть раз видел своего сына, Джори?»
Но это больно. Это слишком больно.
— Что ты хочешь этим сказать — «час настал»? — спрашиваю я со вздохом.
Он отворачивается и смотрит на темные холмы, окружающие наш дом.
— Он приедет жить с нами, — говорит он.
Я прикрываю глаза.
— Твой сын?
— Конечно, Доротея.
Я ненавижу его за это.
Он знает, как это больно. И знает, почему.
Мы встретили Там три расы. Первые две — ближайшие к нам на протяжении многих световых лет — действительно человекоподобны, что является (по крайней мере, для некоторых) очевидным доказательством теории «засеивания» человечеством нашей солнечной системы. Третья раса, загадочные климаго, настолько чужда нам, что вместо враждебности или алчности мы столкнулись с пугающей щедростью, получив от них подарки вроде энергетических полей, кристаллического сна и звездных камер. В обмен они не просили ничего, кроме доброй воли. Нам это было непонятно. Мы вообще их не понимали.
Нам (как мы решили) нечему было учиться и нечего приобретать у двух человекоподобных видов, маленьких деболитов и флегматичных отеан. Мы игнорировали их и завидовали вниманию, которое уделяли им климаго. Казалось, мы боимся того, что могут в конечном счете сделать эти два гуманоидных вида с дарами климаго. В конце концов, мы-то хорошо знали, что значит быть «людьми».
— Ты не спрашивала, но я тебе все равно скажу, — говорит он.
Он последовал за мной на берег, к оставшимся от прилива лужам, где я пыталась сосчитать виды неогастропод, чтобы сравнить их с теми, которые перечислялись в книге, отпечатанной на целлюлозе пятьдесят лет назад.
Он выглядит трезвым, деловитым. Это ничего не значит. Безразличный к пыхтению фабрики у него за спиной, он задумчиво смотрит в море и произносит:
— Она, конечно же, была отеанкой. Бедра у нее были как стволы деревьев, тело — мускулистый кулак. Покрывавшая ее шерсть, гладкая, как у соболя, блестела, как золото, в свете заката тамошней звезды. Она была ребенком по их стандартам, но вдвое старше меня и ее широкие, темные глаза были, так же как и мои, полны грез. Так это и случилось: мы оба были мечтателями. Я слишком долго пробыл вдали от дома.
Трогательная история, и по-своему убедительная. Отус и правда тяжелый мир, с густой атмосферой, и поверхности его достигает меньше света, чем на Земле. Глаза отеан, в свою очередь, более к свету чувствительны, тела у них более коренасты, легкие привычны к большему содержанию кислорода. И хотя они куда больше похожи на нас, чем маленькие деболиты, Землю они не выносят; они не выдержали бы здесь и дня, даже в легком дыхательном снаряжении. (Некоторые утверждают, что это фотофобия; другие полагают, что все дело в особенностях внутреннего уха; еще одни — что в головокружении, вызванном скачками внутрисосудистого давления).
— Я был пьян от густой кислородной смеси их воздуха, — рассказывает Джори, — и даже не почуял ее чуждости. За всю долгую ночь моя бедная слепая страсть ни разу не захромала.
Я вспоминаю, что еще придает этой истории достоверность: отметины — десятки крошечных отметин, как бы от зубов, у него на груди и на внутренних сторонах рук. Они у него там все время, сколько я помню, хотя я ни разу про них не спрашивала, предполагая, что они оставлены какими-то медицинскими инструментами во время подготовки к путешествию.
Внезапно Джори мрачно произносит:
— Нет, я никогда не видел мальчика. Я покинул Отус задолго до его рождения.
Все это почти убедительно. Почти. Но не совсем.
1. Люди и отеане могут копулировать, но оплодотворение при этом невозможно: выделения отеан токсичны. И даже сумей сперматозоид выжить, ему бы не удалось проникнуть в яйцеклетку; а если бы проник, хромосомы бы не смогли образовать правильное веретено деления.
2. Джори никогда не был на Отусе.
Однажды, вскоре после его возвращения и моего пробуждения, Джори сказал мне: «Что выиграет человек, завоевав Вселенную, если при этом он потеряет себя? Однажды променяв, этого уже не купишь». Он кого-то цитировал, я уверена. Но я не спросила и он не пояснил.
Некоторое время он молчал, а потом прошептал голосом, хриплым от скорби: «Они солгали мне, Доротея, в точности, как они лгут нам всем», — и он заплакал. Я обняла его и прижала к себе. И не выпускала.
Это был человек, которого я знала. С тех пор я его не видела.
Я определила четыре вида скальных ракушек, но на это ушло почти пять часов. Если верить книге из целлюлозы, пятьдесят лет назад я бы нашла в четыре раза больше за вдвое меньшее время.
Фабрика стоит здесь тридцать пять лет, хотя она отрицает, что ее трубы когда-либо сбрасывали связывающие кислород вещества в чувствительную прибрежную зону.