Зибет метнулась к выключателю — оказалось, на ней напялена ночная рубашка времен юности Старикашки Маултона, а то и еще древнее.
— У тебя неприятности? — выпалила она, широко раскрыв глаза.
— Ничего подобного. Не я же ведь блевала. Если неприятности у кого, так это у тебя, — злобно ответила я.
Зибет ухватилась за выключатель, словно была не в силах удержаться на ногах.
— Мой отец… они расскажут моему отцу? — лицо у нее опять делалось то красным, то белым. Куда может угодить ее рвота на этот раз? Кажется, мне придется научиться сдерживать раздражение на свою соседку.
— Твоему отцу? С какой стати? Да и нет ни у кого никаких неприятностей. Это же всего-навсего пара простыней.
Она меня словно и не услышала.
— Он сказал, что приедет и заберет меня, если я влипну в историю. Он сказал, что заберет меня домой.
Я села в кровати. Ни разу еще не видала новичка, который бы не сох по дому — по крайней мере, если у него, как у Зибет, целая любящая семья, а не просто договор о доверенности да пара шелудивых юристов. Но эта Зибет явно же офигаенно трусила при одной мысли о возвращении. Может, весь кампус сегодня с коньков слетел?
— Ни в какую историю ты не влипла, — повторила я. — Прежиывать не о чем
Зибет все цеплялась за выключатель, точно утопающий за соломинку.
— Ну же… — бог ты мой, да ведь у нее, наверное, какой-нибудь припадок, а виноватой, как пить дать, снова окажусь я. — Ты здесь в полной безопасности. Твой отец ни о чем даже и не узнает.
Зибет вроде бы немного расслабилась.
— Спасибо, что не втянула меня в историю, — сказала она и нырнула обратно в постель. Свет она так и не выключила.
Елки-палки, стоило огород городить. Я слезла с кровати и сама погасила этот треклятый свет.
— Знаешь, а ты хорошая, — тихо пробормотала Зибет в темноте. Точно сдвинутая. Я улеглась поудобней, собираясь уговорить себя пальчиком ко сну, так как любая политика кроме молчания явно не приведет ни к чему хорошему. Не хотела я больше истерик.
Вдруг по комнате раскатился задушевный голос:
— Юноши Маултон-Колледжа, все мои сильные сыновья, вам мое пожелание…
— Что это? — прошептала Зибет.
— Первая ночь в Аду, — отозвалась я, в тридцатый раз вылезая из постели.
— Да увенчаются успехом все ваши благородные начинания, — проорал Старикашка Маултон.
Я хлопнула ладонью по пластине выключателя и принялась шарить в своем нераспакованном еще после челнока чемодане в поисках пилочки для ногтей. Отыскав пилочку, я встала на койку Зибет и принялась отвинчивать интерком.
— Юные женщины Маултон-Колледжа, — грянуло снова, — все мои дорогие дочери, вам… — и тут динамик заглох. Я швырнула пилочку вместе с винтиками обратно в чемодан, двинула кулаком по выключателю и грохнулась в кровать.
— Кто это был? — прошептала Зибет.
— Наш отец-основатель, — ответила я, но, припомнив, какое действие слово «отец» на всех сегодня оказывает в этом сумасшедшем доме, поспешно добавила, — больше тебе его слушать не придется. Завтра я подложу кой-чего в механизм и поставлю винты на место, чтобы общажная мамаша не догадалась. Остаток семестра мы проживем в блаженной тишине.
Зибет не ответила. Она уже спала, тихо похрапывая. Таким образом ни единая моя догадка за сегодняшний день не оправдалась. Обалденно начинается семестр.
Администратор знал про посиделки.
— Смысл слова «невыход» тебе, я полагаю, понятен? — осведомился он.
Он был старый хрен, лет так сорок пять. Как раз в возрасте моего папаши. Смотрелся, впрочем, неплохо — небось упражнялся, как безумный, держа в форме свое старое брюхо, чтобы охмурять девчонок-первогодков. Грыжу нажить мог свободно. И тоже, наверное, как мой папочка, спускал в пластиковый мешочек для продолжения рода. Елки-палки, ну и законы же.
— Ты студентка на доверенности, Октавия?
— Точно.
Как по-вашему, стерпела бы я иначе такое раздолбайское имечко — «Октавия»?
— Без обоих родителей?
— Да. Матери оплачен отказ от прав. До двадцати одного года — ношение условного имени.
Я смотрела администратору в лицо, чтобы понять, как он это воспримет. Мне частенько приходилось видеть после таких слов испуганные мины.
— Стало быть, написать о твоем поведении некому, кроме твоих юристов. Исключить тебя невозможно. А от наказаний пользы что-то не видно. Я, признаться, не совсем понимаю, как на тебя воздействовать.
Да уж еще бы. Я продолжала его разглядывать, а он разглядывал меня — может, гадал, не его ли уж я дорогая доченька, не вылез ли предмет его нынешних поползновений из его собственного пластикового мешочка.
— Так что же именно ты сказала своей матери общежития?
— Что она погань, — пояснила я.
— Разок-другой мне и самому хотелось ее так назвать. Строит из себя симпатягу.
Я ждала, нисколько не сомневаясь, что за этим последует.
— Насчет этой вечеринки. Я слыхал, с мальчиками сейчас что-то происходит. Что же именно?
Такого вопроса я не ожидала.
— Не знаю, — ответила я и тут только поняла, что лопухнулась. — А если б знала, то сказала бы, как по-вашему?
— Ну конечно же, нет. Признаю. Знаешь, ты ведь уже вполне сложившаяся молодая женщина. Прямодушная, верная своим друзьям и очень красивая к тому же, если позволишь заметить.
Ага — а… И у тебя как раз случайно есть для меня работка, не так ли?
— Моя секретарша только что уволилась. Она заявила, что ей нравятся мужчины помоложе, хотя если то, что я слышал, верно, то может быть, ей без меня и лучше. Работа хорошая. Много поездок. Если, конечно, ты, как моя секретарша, не предпочитаешь мальчиков мужчинам.
Ну, вот вам и выход. Никаких больше целочек-первогодков, никакого невыхода. Большое искушение. Только вот ему самое меньшее сорок пять, а я отчего-то не в состоянии переварить мысль о том, чтоб делать чик-чик с собственным отцом. Уж простите, сэр.
— Если тебя беспокоит вопрос с доверенностью, то я уверяю, что имеются способы это проверить.
Врет. Ни один из них не знает, кто его ребенок. Для того-то мы и носим эти дурацкие книжные имена, чтобы не могли объявиться вдруг на пороге у папочки: привет, я ваша дорогая дочь. Доверенность защищает их от подобных сцен. Только изредка встретишь вдруг вот такую гнусь, как этот администратор, и начинаешь задумываться, кого же от кого защищают.
— Помните, что я сказала своей матери общежития? — спросила я.
— Да.
— Вам вдвое того же.
Невыход до конца года и сигнальная лента на руку, чтоб им пусто было.
— Я знаю, что у них такое, — шепнула мне Арабелла на уроке. Только на уроках я с ней и виделась. Проклятущая сигнальная лента тут же врубалась, стоило мне хоть пальчиком себе сделать без разрешения.
— И что же? — спросила я без особого интереса.
— Потом скажу.
Я встретилась с ней снаружи, в вихре падающих листьев и пуха. Система циркуляции опять поехала.
— Животные, — сказала Арабелла.
— Животные?
— Маленькие отвратные твари длиной так примерно с руку. Называются тессели. Отвратные коричневые зверюги.
— Не верю, — сказала я. — Не может быть, чтоб зверюги. Это же только для младшеклассников. Они что, с какой-нибудь усовершенствованной биологией?
— Ты имеешь в виду, феромоны или вроде того? — Арабелла нахмурилась. — Не знаю. Я в них уж точно ничего привлекательного не вижу, но вот пацаны… Браун приволок свою животину на посиделки — таскает на руке и называет ее Дочурка Энн. Они все вокруг нее увиваются, ласкают и говорят всякое типа «Иди к папочке». Ненормальные, точно.
Я пожала плечами.
— Ну, если ты права, нам не о чем беспокоиться. Пусть какие угодно усовершенствованные, разве звери их надолго займут? К середине семестра все кончится.
— Ты зашла бы, что ли? Я тебя совсем не вижу, — судя по голосу, Арабелла созрела для лесбия.
Я помахала рукой, на которой была лента.
— Не могу. Слушай, Арабелла, я на следующий урок опоздаю, — сказала я и заспешила прочь сквозь желто-белую муть. Следующего урока у меня не было. Я вернулась в общагу и приняла малость самолета.