— Я-то думала, ты вернешься домой на рождество, — сказала я.
— Я никогда не вернусь домой, — ответила Зибет.
— Тавви! — закричала Арабелла через половину кампуса. — Привет!
Парни завязали, решила я. И как вот теперь, скажите на милость, мне избавиться от этой сигнальной ленты? Я почувствовала такое облегчение, что чуть не разревелась.
— Тавви, — снова завела Арабелла, — я тебя месяц не видела!
— Что случилось? — спросила я, удивляясь, почему она не выложит про парней все сразу очертя голову, как у ней это водится.
— О чем ты? — не поняла Арабелла и по ее вылупленным глазам я поняла, что не в парнях дело. Они по-прежнему заняты своими тесселями, Браун, и Септ, и все остальные. Это же просто звери, свирепо сказала я себе, всего-навсего звери, чего ты из-за них с ума сходишь? Я уверен, что твой отец заботился о твоих интересах. Иди к папочке.
— У администратора уволилась секретарша, — сказала Арабелла. — А у меня невыход за сборище с самураем у меня в комнате. — Она пожала плечами. — Это лучшее предложение, какое я получила за всю осень.
— О боже, но ведь ты же дитя доверенности, Арабелла. Ты же дитя доверенности. Он может оказаться твоим отцом. Иди к папочке.
— Вид у тебя ужасный, — сказала Арабелла. — Налеталась, что ли?
— Я покачала головой.
— Ты не знаешь, что парни с ними делают?
— Тавви, солнышко, если уж ты не можешь додуматься, для чего нужна эта здоровая розовая дырка…
— Моей соседке отец обрезал волосы, — сказала я. — Она девственница. Никогда ничего. Все волосы ей обрезал.
— Э, — сказала Арабелла, — да ты прямо не в себе. Слушай, ты уже сколько чик-чик не делала? Я тебе устрою, и помоложе, чем администратор, можешь не беспокоиться. Гарантия, что не доверяльщик. Я тебе устрою.
— Я покачала головой.
— Не хочу я.
— Слушай, ты меня беспокоишь. Не хочу, чтоб ты на меня злилась. Давай я по крайней мере спрошу у администратора насчет твоей сигнальной ленты.
— Нет, — четко возразила я. — Я в порядке, Арабелла. Мне на уроки пора.
— Плюнь ты на этих тесселей, Тавви. Они же всего-навсего звери.
— Ага.
Я ровной походкой пошла прочь от Арабеллы по заплеванному, усыпанному листьями кампусу. Как только скрылась у нее из вида, я прислонилась к одному из гигантских тополей, повиснув на нем, точно Зибет на выключателе. Будто жизнь спасала.
Зибет больше не вспоминала про свою сестру до самого кануна рождества. Волосы ее, о которых я было решила, что они отрастают, выглядели теперь еще короче. Прежнее напряжение во взорах вернулось и с каждым днем становилось все сильней. Она выглядела, словно жертва облучения.
Я и сама не так-то хорошо выглядела. Спать я не могла, а после самолета головных болей хватало на неделю. От сигнальной ленты пошла сыпь, которая распространилась до середины руки. И права была Арабелла. Я и впрямь стала не в себе. Не могла выбросить из головы этих тесселей. Если бы вы меня минувшим летом спросили, какого я мнения о забавах с животными, я бы ответила, что это отличная потеха для всех, особенно для животных. Теперь же от одной мысли о Брауне с этой уродливой маленькой коричнево-розовой тварью, сидящей на руке, меня могло вывернуть. Я все время думаю о твоем отце. Если тебя беспокоит вопрос с доверенностью, я могу разузнать. Он заботился о твоих интересах. Иди к папочке.
Моим юристам не удалось уговорить администратора отпустить меня на Рождество в Аспен или куда-либо еще. Свободу передвижений они для меня сумели выпросить (после того, как разъедутся все остальные), но ленту с руки так и не сняли. Я, однако, прикинула, что если общежитская мамаша рассмотрит как следует, во что эта лента превратила мою руку, она позволит мне снять ленту на несколько дней и дать руке залечиться. Систему циркуляции наладили и сквозь Ад теперь дули ветры ураганной силы. Счастливого рождества!
В последний день занятий я вошла в нашу комнату — там было темно — хлопнула по пластинке выключателя и остолбенела. Внутри, в темноте, сидела, оказывается, Зибет. На моей кровати. И с тесселем на коленях.
— Откуда ты это взяла? — прошептала я.
— Украла, — сообщила она.
Я закрыла за собой дверь и приперла ее одним из стульев.
— Каким образом?
— Они все ушли на вечеринку куда-то в другую комнату.
— Ты лазила к парням в общежитие?
Зибет не ответила.
— Ты же новенькая, первогодок. Тебя могут за это и домой отправить, — сказала я, все еще не веря. И это — девчонка, которая из-за простыней буквально на стенку лезла, которая заявляла: «Я никогда не вернусь домой».
— Меня никто не видел, — спокойно сказала она. — Все ушли на сборище.
— Ты свихнутая, — сказала я. — Хоть чей он, ты знаешь?
— Это Дочурка Энн.
Я содрала с койки верхнюю простыню и принялась выстилать ею свой походный чемодан. Вот елки-палки, Браун ведь первым делом сюда припрется искать. Пошуровав в ящике письменного стола, я нашла пару ножниц и прорезала ими несколько щелей для воздуха. Зибет все наглаживала мерзкую тварь.
— Мы должны ее спрятать, — сказала я. — На сей раз я не шучу. Теперь ты и вправду влипла в историю.
Зибет меня словно и не услышала.
— Моя сестра Генра красивая. У нее длинные косы, как у тебя. И еще она хорошая, как ты.
Почти умоляющим голосом Зибет добавила:
— Ей всего пятнадцать лет.
Браун потребовал и добился повального обыска, который начался, как легко догадаться, с нашей комнаты. Тесселя там не было. Я сунула его в чемодан и упрятала в одну из центрифуг в прачечной. Вторую сверхгладкую простыню я затолкала поверх чемодана — неплохая ирония судьбы для Брауна, только он был слишком взбешен, чтобы это понять.
— Я хочу еще один обыск, — заявил он, когда мамаша провела его по большому турне. — Я знаю, что она здесь. — Он повернулся ко мне. — Я знаю, что это ты взяла.
— Последний челнок уходит через десять минут, — сказала общежитская мама. — Нет времени делать новый обыск.
— Это она взяла. Я по взгляду вижу. Она ее где-то спрятала. Где-то здесь, в общежитии.
Мамаша посмотрела на Брауна так, будто не прочь была продержать его в своем закуточке — прихожей минимум с час. Потом покачала головой.
— Проиграл ты, Браун, — сказала я. — Останешься — пропустишь челнок и все рождество проторчишь в Аду. Улетишь — потеряешь свою Дочурку Энн. Как ни кинь, Браун, а проиграл.
Он схватил меня за руку. Нарывы под лентой уже и так были почти невыносимыми. Запястье у меня начало распухать, выпирая пурпурно-красным валиком вокруг металла. Я попыталась освободиться другой рукой, но хватка Брауна была такой же злобной и мстительной, как и его рожа.
— Октавия на прошлой неделе была на вечеринке с самураем у мальчиков в общежитии, — заявил он общажной маме.
— Это неправда, — возразила я, хотя едва могла говорить. От боли меня затошнило; я почувствовала, что сейчас упаду в обморок.
— Мне трудно в это поверить, — согласилась общажная мамаша, — поскольку ее передвижение ограничено сигнальной лентой.
— Вот этой? — переспросил Браун, рывком вздергивая мою руку. Я заорала. — Этой вот штукой? — он повернул ленту вокруг моего запястья. — Она ее может снять в любой момент, как захочет. Вы этого не знали? — он уронил мою руку и бросил на меня презрительный взгляд. — Тавви слишком умненькая, чтобы дать себя остановить такой мелочи, как сигнальная лента, верно, Тавви?
Я прижимала к груди запястье, в котором пульсировала боль, и старалась не вырубиться. Это не животные, отчаянно подумала я. Он бы никогда со мной такого не сделал ради простых животных. Это что-то хуже. Хуже. Он никогда, ни за что не должен получить это назад.
— Вот и звонок на челнок, — сказала общежитская мамаша. — Октавия, свобода перемещений для тебя отменяется.
Браун бросил на меня победный взгляд и вслед за мамашей подался прочь. Мне потребовались все оставшиеся силы до крошки, чтобы дождаться отправления последнего челнока и только потом пойти за тесселем. Я отнесла его здоровой рукой обратно в комнату. Невыход едва ли теперь имел значение. Все равно пойти некуда. Зато тессель теперь обезврежен.