Сорокаминутный вояж до Трастевере неожиданно оказался прекрасным путешествием.
Мы ехали по оживленным улицам, минуя разные памятники и красивые сады. На полной скорости такси проехало площадку, откуда открывалась уникальная панорама Рима. Увидев купол базилики собора Святого Петра, ослепительно сиявший в лучах полуденного солнца, я окончательно разоблачила себя как туристку — хотя вряд ли водитель питал какие-нибудь иллюзии на этот счет, раз подобрал меня перед отелем со всем багажом, — и потребовала остановиться. Шофер снисходительно подчинился, сбросив скорость со ста миль в час до юза с оглушительным скрежетом и визгом тормозов. Выбравшись из машины, я подошла к самому краю холма и постояла там несколько чудесных спокойных секунд. Воздух был теплым, легкий ветерок обдувал лицо, я смотрела на раскинувшийся внизу огромный город, где пробуду целый месяц, и думала, как прекрасен Рим. Я убеждала себя, что Дик в конце концов уедет и я проведу в Вечном городе минимум три прекрасные недели. Еще раз окинув панораму города долгим взглядом, я поспешила в такси.
— Andiamo?[19] — поинтересовался водитель, а я кивнула в надежде, что «adiamo» не означает «Хотите трехчасовой тур по катакомбам?» или «Не желаете ли махнуть во Францию?».
Когда мы съезжали к подножию холма, я заметила слева внушительное сооружение из белоснежного камня, напоминавшее подмостки, с колонной на каждом углу и большим котлом над огнем в центре. Вверху было крупно высечено: «Roma O Morte».
— Dove? — обратилась я к водителю в надежде, что если итальянское «чао» означает и «здравствуй», и «прощай», то «где» сойдет за «куда».
Водитель всем корпусом обернулся назад, нисколько не сбрасывая скорость, и радостно воскликнул на ломаном английском:
— А-а, мадам, это фашистский монумент! Рим или смерть!
И широко осклабился, с чувством подняв сжатый кулак к крыше автомобиля.
Рим или смерть — что выбрать? Я выбрала первое, предпочитая смерти Вечный город. Ничего, как-нибудь переживу появление Дика, Рим и не такое видел.
За поездку водитель содрал с меня девяносто долларов.
Перейдя узкую улочку, я остановилась, поставив обе сумки на тротуар, перед кованой железной калиткой, за которой начиналась крутая лестница примерно в сорок ступенек, поросших мхом и очень скользких на вид. Я набрала предусмотрительно записанный код (три, четыре, пять, шесть) кнопками на кодовом замке; внутри зажужжало, и калитка открылась. Глубоко вздохнув, я подхватила сумки и начала подниматься по ступенькам. Ключей у меня не было.
Как, черт побери, я попаду в квартиру без ключей? Теряя самообладание, я перечитала писульку Аманды. Уже добравшись до ручки — расшатанной, еле держащейся, — я подумала, что могла пропустить информацию о ключах. Может, они у соседей? Это еще ничего: кроме «dove», я знаю и «buon giorno» Отличный выдался денек; сейчас постучу к незнакомым людям и скажу. «Бон джорно, я — Джейн Лейн, мои ключи у вас?». Может, сосед говорит по-английски? А вдруг ему тридцать четыре года, он высокий, темноволосый, красивый и умный? Что, если мы отправимся в путешествие по Италии, проматывая огромный трастовый фонд, которым сосед владеет по праву, будучи членом королевской семьи?
Ага, сейчас…
Я присела на влажные ступеньки — где-то на краю сознания мелькнула мысль, что брюки промокнут, — и открыла ноутбук, у которого, к счастью, еще не сел аккумулятор. Надо посмотреть предыдущие сообщения — вдруг я что-то упустила. Но в почтовом ящике не оказалось ни малейшего упоминания о римском соседе-ключаре, по совместительству родственной душе, и я пошлепала вниз к железной калитке, волоча сумки за собой. Я решительно вышла на площадь напротив, уверенная, что хотя бы здесь найду то, что ищу: большая буква «Т» с мелкой надписью «Tabacco»[20] ниже бросалась в глаза издалека. Войдя в магазин, я купила пачку «Голуаз блонд», которые в Лондоне курили поголовно все, а я с завистью наблюдала. Еще я спросила «билетто» — слово, набившее мне оскомину в автобусе, означавшее проездной. Вернувшись к подножию лестницы с пачкой сигарет и автобусным билетом, я снова набрала код, открыла железную калитку и уселась на влажные ступени.
Открыв пачку, я прикурила сигарету и глубоко затянулась, на секунду ощутив головокружение, чувствуя, как сырость просачивается сквозь ткань брюк, и боясь разреветься. «Нет, — сказала я себе как можно тверже, — плакать я не буду. Я не плакала с начала поездки; если позволю себе расплакаться, во мне откроются настоящие шлюзы жалости к себе, и я начну рыдать каждый день, как после достопамятной встречи с маргаритками. Нужно что-то делать». Достав мобильный телефон, я долгую минуту смотрела на маленький экран: в Италии три часа дня, значит, в Нью-Йорке девять утра.