Она опускала винтовку и говорила каждый раз:
– Тридцать девятый, рыбья холера. Сороковой, рыбья холера.
“Рыбья холера” – любимое словцо у Марютки”.
Она была родом“из рыбачьего посёлка, что в волжской, распухшей камыш-травой широководной дельте под Астраханью”. “Буржуи” и аристократы катались на собственных яхтах и, по убеждению Марютки,“кроме падекатра танцевать, другого дела не знали” . Она же, осиротевшая в семь лет, добывала себе пропитание, сидя день-деньской “на жирной от рыбьих потрохов скамье, в брезентовых негнущихся штанах, вспарывая ножом серебристо-скользкие сельдяные брюха.
А когда объявили по всем городам и сёлам набор в Красную, воткнула вдруг Марютка нож в скамью, встала и пошла в негнущихся штанах своих записываться в красные гвардейцы.
Сперва выгнали, после, видя неотступно ходящей каждый день, погоготали и приняли красногвардейкой, на равных с прочими правах, но взяли подписку об отказе от бабьего образа жизни и, между прочим, деторождения до окончательной победы труда над капиталом. <…>
Данную в штабе подписку Марютка держала крепко.Никто в отряде не мог похвастать Марюткиной благосклонностью.
Однажды ночью сунулся к ней только что попавший в отряд мадьяр Гуча…Скверно кончилось. Еле уполз мадьяр без трёх зубов и с расшибленным виском. Отделала рукояткой револьвера”.
Помимо ратного дела Марютку влекло к себе сочинение стихов; “над каждым ставила заглавие, а внизу подпись: Стих Марии Басовой.
Стихи были разные.О революции, о борьбе, о вождях. Между другими о Ленине.
Ленин герой наш пролетарский,
Поставим статуй твой на площаде.
Ты низвергнул дворец тот царский
И стал ногою на труде”.
Работники редакции катались со смеху, читая её вирши, и, возвращая ей рукопись, говорили, что стихи нуждаются в доработке.
Между тем, судьба готовила девушке испытание. Отряд Евсюкова был наголову разбит белыми; из окружения вышли лишь двадцать пять из ста двадцати бойцов. Казацкий есаул Бурыга не преследовал их только потому, что был уверен: им не выжить зимой в пустыне. Через пару дней красноармейцы наткнулись на караван верблюдов с пятью белыми солдатами и одним офицером. Его-то и взяла на мушку Марютка. Уверенная в своём снайперском мастерстве, она объявила, выстрелив:
– Сорок первый!
И ошиблась, впервые промахнувшись. Марютка даже заплакала с досады. А офицер поднял белую тряпицу, привязанную к штыку, и сдался, поскольку всех его солдат перебили, и он остался один против целого отряда. Пленный, судя по обнаруженным при нём документам, был фигурой, ценной для штаба армии. Верховный главнокомандующий России адмирал Колчак командировал гвардейского поручика Вадима Говоруху-Отрока с устными секретными предписаниями к генералу Деникину.
Трудный поход красноармейцев к Аральскому морю продолжался, причём Марютке доверили охрану офицера. Его следовало доставить для допроса в штаб, развёрнутый в городе Казалинске, что на берегу Аральского моря. Попав под начало к даме, поручик “изысканно поклонился.
– Польщён быть в плену у прекрасной амазонки.
– Что?.. Чего ты мелешь? – протянула Марютка, окинув поручика уничтожающим взглядом. – Шантрапа! Пустого не трепли! Топай копытами. Шагом марш”.
Девушка как бы не замечала ни молодости, ни красоты Вадима, ни его удивительных синих глаз. На ночь она держала его связанным по рукам и ногам, обмотав второй конец верёвки вокруг своего пояса.
Отряд добрался до Арала и вышел к киргизскому аулу. Бойцы наконец-то поели досыта. И тут Марютка впервые сменила гнев на милость: поручик оказался знатоком поэзии и, к тому же, сохранял серьёзность, слушая чтение её сочинений. Больше всего её обрадовала фраза, что хотя стихи, как таковые, у неё не получились, зато в них есть экспрессия. Что это такое, она, разумеется, не ведала, но сочла критику благожелательной.
“– Слышь ты, кадет, – сказала вдруг Марютка, – болят, чай, руки-то?
– Не очень! Онемели только!
– Вот что. Ты мне поклянись, что убечь не хочешь. Я тебя развяжу.
– А куда бежать? В пески? Чтобы шакалы задрали? Я себе не враг.
– Нет, ты поклянись. Говори за мной. Клянусь бедным пролетариатом, который за свои права, перед красноармейкой, что убечь не хочу.
Поручик повторил клятву” . Марютка развязала тугие узлы, заявив, что если поручик всё-таки попробует убежать, то окажется “последним подлецом” .
“ – Спокойной ночи, Мария…
– Филатовна, – с достоинством дополнила Марютка”.
Несколькими днями позже оба оказались на необитаемом острове с жутким и пророческим названием Барса-Кельмес (“Человечья гибель”) в положении Робинзона Крузо и Пятницы. Дело в том, что комиссар Евсюков на берегу неподалёку от аула обнаружил ничейный рыбачий бот. Его осенила идея: вместо того, чтобы тащить пленного за собой вдоль береговой линии, лучше переправить его в Казалинск морем под охраной Марютки и ещё двух красноармейцев. Так выйдет намного быстрее. “Если на белых нарвётесь ненароком, живым его не сдавай”, – получила она строгий приказ. План комиссара казался отличным, да вот беда: внезапно поднявшийся шторм опрокинул бот; двое бойцов утонули. Из ледяной воды на берег выбрались лишь Марютка и поручик. Им удалось вынести с бота пару мешков провизии и две винтовки. Кроме того, в сарае, сооружённом на острове, оказалась часть улова, оставшаяся от рыбаков, промышлявших тут до глубокой осени.
Потерпевшие кораблекрушение разожгли костёр и просушили одежду. И всё же Вадим простудился и целую неделю пролежал в жару и в беспамятстве.
Увидав своего пленника по-детски беспомощным, Марютка сказала куда-то “вверх, как будто небу, с надрывом:
– Помрёт ведь…Что ж я Евсюкову скажу? Ах ты, горе!
Наклонилась над пылающим в жару, заглянула в помутневшие синие глаза.
Укололо острой болью в груди. Протянула руку и тихонько погладила размётанные вьющиеся волосы поручика. Охватила голову ладонями, нежно прошептала:
– Дурень ты мой, синеглазенький!”
Неделю девушка отпаивала бредящего Вадима согретой на огне морской водой с размоченными в ней сухарями и выходила умирающего.
“Сорок первым должен был стать на Марюткином смертном счету гвардии поручик Говоруха-Отрок.
А стал первым на счету девичьей радости.
Выросла в Марюткином сердце неуёмная тяга к поручику, к тонким рукам его, к тихому голосу, а пуще всего к глазам необычайной синевы. <…> “До чего же ты белый, рыбья холера! Не иначе как в сливках тебя мыли!”
Поручик густо покраснел и повернул голову. Хотел что-то сказать, но, встретив жёлтый отблеск, круглившийся на Марюткиной груди, опустил ультрамариновые шарики”.
В любовном чувстве Марютки соединились воедино и эротическое желание, и восхищение красотой любимого, и материнское начало, и неосознанная зависть к аристократическим достоинствам Вадима: к его изящному белому телу, увлечению яхтой, которой он владел до войны, его интеллекту и образованности.
Любовники жили скудно: у них не было пресной воды; питались они лепёшками из гнилой муки и солёным балыком, от которого появились язвы на дёснах и на языке. У обоих через пару недель обнаружились первые признаки цинги. Они с надеждой вглядывались в морскую даль: когда же, наконец, к острову приплывут долгожданные рыбацкие лодки. И всё же оба были счастливы.
Марютка ластилась к любимому и, затаив дыхание, слушала “Робинзона Крузо” в его пересказе. Вадим был талантливым рассказчиком, недаром же он ушёл на войну из университета, где обучался филологии. По своей натуре двадцатисемилетний молодой интеллигент отчасти походил на Александра Блока. Ему же, вопреки его воле, навязали образ жизни бесстрашного и несгибаемого Николая Гумилёва, невольника превратно понятого воинского долга. Наедине с Марюткой Вадим позволил себе оттаять душой и пожаловаться на мерзость обеих войн, и первой мировой, и гражданской.