Второй фотосеанс состоялся на кладбище моряков, на дорожках, между могил, и прошел в форме игры в прятки с несколькими неторопливо прогуливающимися по кладбищу дамами. Морской ветер и мертвые — в таком контексте мне казалось совершенно естественным находиться без одежды. Однако мне было затруднительно найти твердую опору и уверенно ступать в зыбком амбивалентном пространстве, ограниченном объективом с одной стороны и горизонтом — с другой. От падения в пустоту меня удерживала не балюстрада, но глаз, неотступно следующий по пятам и держащий меня на поводке. Когда я поворачивалась лицом к морю, оставляя глаз за спиной и будучи не в состоянии оценить дистанцию, на которой он находился, объектив дотягивался до моих плеч, касался чресел и обволакивал меня, словно щупальца гигантского спрута.
После ужина мы возвращаемся к припаркованной у кладбища машине. Вечер непростого дня, отдых, петтинг. Сегодня я так часто распахивалась, разоблачалась и сбрасывала одежды, что сила инерции становится непреодолимой — мне необходимо продолжение. Я уже почти улеглась на капот, моя сочащаяся вагина уже жадно раскрыла губы, готовясь поглотить нефритовый столп во всем его великолепии, когда мои уши прорезал пронзительный лай. В куполе света от единственного в округе фонаря на секунду появилась и тотчас же пропала из виду тень маленькой взъерошенной собачки, за которой прихрамывая следовал хозяин. Немая сцена, затем сцена замешательства: я натягиваю юбку на колени, Жак пытается спрятать в штаны разбухшие гениталии. Поглаживая их через ткань брюк, я пытаюсь уговорить его не торопиться и действовать в зависимости от направления движения, которое выберет месье с собачкой. Месье с собачкой, как назло, остается в зоне прямой видимости, прохаживается туда-сюда и исподтишка бросает на нас любопытные взгляды. Жак принимает решение вернуться. В машине, как всегда, когда давление неутоленного желания становится невыносимым, я впала в состояние чрезвычайной нервозности, и, как обычно бывает в таких случаях, фрустрация переросла в приступ ярости. На все разумные и логичные аргументы Жака я неизменно отвечаю, что мужчина, возможно, присоединился бы к нам. Пришпоренное желание — наивный диктатор, который не может и не хочет понять, как кто-то может перечить или противиться его воле. К тому же мне кажется, что неотступно направленное на меня в течение целого дня неослабное внимание, хранившее меня и служившее в некоторой степени связующим звеном между мной и окружающим миром, вдруг ослабло. Осознание собственного бессилия порождает гнев и ярость. Когда между мной и моим желанием немедленно заполнить влагалище встает непреодолимое препятствие, меня раздирают два противоречивых чувства: во-первых, фундаментальное недоумение, мешающее мне ясно видеть и понимать причины — какими бы очевидными они ни были, — по которым окружающие не откликаются на истошный зов плоти; во-вторых, также фундаментальная (и в такой же степени несуразная) неспособность преодолеть их сопротивление — каким бы формальным, хрупким или условным оно ни было, — что означает взять инициативу в свои руки, наметить соблазнительный жест, совершить провокационный маневр и заставить их взглянуть на ситуацию по-новому. Вместо этого я теряю силы и терпение в упорном ожидании того момента — который, впрочем, возможно, никогда не наступит, — когда другие сделают первый шаг. Я сбилась со счета, вспоминая все те случаи, когда желание скручивало меня посреди самых что ни на есть обыденных занятий — уборка или готовка, например, — и я, не показывая виду, продолжала совершать механические действия, в глубине души бросая Жаку самые страшные обвинения в том, что он не умеет считывать информацию прямо с извилистых дорожек моего мозга. Если читатель простит мне неуместное сравнение этих капризов с тяжелым положением людей, с рождения или по причине несчастного случая лишенных двигательных функций и дара речи, но не утративших способности и потребности к коммуникации, то я могла бы сравнить их положение с моим в такие минуты. Эти несчастные полностью зависят от того, что окружающие их люди могут и хотят сделать для того, чтобы пробить брешь в стене одиночества и отчуждения. Говорят, что частичный успех может быть достигнут при условии предельно напряженного внимания к малейшим знакам, подаваемым больным, таким как подрагивание век, или при помощи долгих сеансов массажа, призванных разбудить и максимально обострить чувствительность. Сексуальная неудовлетворенность погружает меня в состояние, которое можно обозначить как легкий аутизм, находясь в котором я полностью завишу от ласки рук и огня желания глаз партнера. При выполнении этих условий кокон тоски расплетается сам собой, и я снова могу занять место в мире, неожиданно переставшим быть мрачным и неприветливым местом.
Мы держим путь домой. Я требую, чтобы Жак остановил машину на обочине. Все, чего я добиваюсь, — многократное увеличение интенсивности кипения моей ярости: мы находимся на скоростном шоссе, и остановки запрещены. Тогда я абстрагируюсь от шоссе и от машины, съезжаю немного в кресле и полностью концентрируюсь на собственном лобке и медленных круговых движениях своих пальцев, крадущихся вокруг маленького скользкого зверя, притаившегося в зарослях. Время от времени сполохи фар встречных машин на мгновение освещают мой живот, гладкий, как бок амфоры. К какому миражу я бреду на этот раз? Я отбрасываю возможность расплетения вороха возможных событий, экстраполируя то, что почти произошло несколько минут назад. С этим покончено. Вместо этого я предпочитаю укрыться в одном из моих давних, надежных, испытанных сценариев, подальше от того куска реальности, в котором я в данный момент пребываю. Ожесточенным напряжением всех сил воображения я в мельчайших деталях реконструирую спасительную сцену — то ли пустырь, где десятки жадных рук растаскивают меня на кусочки, то ли туалет какого-то грязного подозрительного кинотеатра — точно уже не помню. Когда некоторое время спустя Жак протягивает руку и, не отрывая глаз от дороги, принимается размазывать широкие слепые жесты мне по груди и животу, а затем его пальцы вступают в борьбу с моими за обладание набрякшей мокрой игрушкой, он нарушает плавное течение моего сценария. Сделав над собой усилие, я решаю не мешать.
Неподалеку от въезда в Перпиньян Жак останавливает машину на пустой, ярко освещенной парковке, у подножия какого-то многоэтажного дома. Преодолевая разделяющий нас провал между сиденьями, он изгибается и вытягивается в моем направлении, отчего на мгновение становится похожим на горгулью. Его голова вплывает в поле моего зрения. Его пальцы забираются во влагалище. Чавканье набухших губ доставляет мне удовольствие, их натуральное, сочное хлюпанье возвращает меня к реальности. Для того чтобы развернуться навстречу ласкам, моему телу нужно дать срок. Необходимо сделать усилие. Я вовсе не сразу широко развожу бедра, запрокидываю голову и раскидываю руки, выпячивая грудь. Для этого требуется время. Время, для того чтобы выпростаться из рефлекторно занимаемого скрюченного положения, впечатанного в тело бесчисленными детскими ночами, когда, девочкой, я старалась мастурбировать в полной неподвижности. Время, для того чтобы — всегда и даже после многочасовых метаморфоз перед глазом объектива — подготовиться и раскрыть все тело разом, одним широким взмахом. Я страшусь не наготы — вовсе нет — внезапности откровения наготы. Я не испытываю неловкости или смущения перед чужими взглядами — вовсе нет! — проблема состоит в том, что я не умею избавиться от своего внутреннего глаза и взглянуть на себя со стороны. Для-этого мне необходимо перетечь в чужой, направленный на меня взгляд. Я не в состоянии сказать: «Смотри!» Я скорее жду, когда мне осторожно скажут: «Смотри, как я на тебя смотрю…» Я не сопротивляюсь и предоставляю Жаку полную свободу действий. Однако очевидно, что я погрузилась слишком глубоко и так далеко ушла в себя, что, для того чтобы вернуться обратно, мне необходимо пройти через своего рода зародышевую стадию. Я скукоживаюсь, свертываюсь в клубок и заглатываю разбухший член, чувствуя как под моими губами мобильный кожаный чехол скользит вдоль неподвижной оси. Я в состоянии в такой степени отдаться этому процессу и достигнуть такого градуса сосредоточения, что мне начинает казаться, что мое тело целиком, как узкая перчатка, насажено на огромный фаллос.