— У меня деловая встреча, — соврала она не моргнув глазом и решительно вышла, не позаботившись закрыть за собой ворота.
Глава восьмая
Утро было прекрасным, но день не оправдал ожиданий: небо затянуло облачной пеленой, солнце, похожее на тонкую облатку, еще недолго посветило сквозь нее и окончательно скрылось. Зимний дождь размыл облик Парижа, ветер гнал струи, разбивая их о высокие гнутые стекла окон в квартире на улице Жюля Верна. Бледный преломленный свет играл на стенах гостиной, и казалось, что по ним стекают потоки воды. За полдень комната начала пахнуть сексом. Обнаженные любовники лежали на матрасе. Жанна отвернулась от Пола, но ее рука покоилась на его широкой груди. Пол одной рукой прижимал ко рту блестящую серебристую губную гармонику, извлекая из нее жалобные несвязные звуки.
— Что за жизнь, — проговорила она будто во сне. — Передохнуть некогда.
Она думала о том, что было утром, о воспоминаниях, погребенных на вилле. У нее возникло неразумное желание поделиться с Полом своим разочарованием.
— У полковника, — начала она, — были зеленые глаза и блестящие сапоги. Я любила его, как божество. Он так красиво гляделся в мундире.
Пол даже не пошевелился, но произнес:
— Собачье дерьмо с пылу с жару.
— Что?! — возмутилась она. — Я тебе запрещаю…
— Всякая форменная одежда — говно, и все за этими стенами — тоже говно. И вообще я ничего не хочу слышать о твоем прошлом и всем прочем.
Она понимала, что глупо искать у него сочувствия, и все же продолжала:
— Он умер в пятьдесят восьмом в Алжире.
— Или в шестьдесят восьмом. Или в двадцать восьмом, или в девяносто восьмом.
— В пятьдесят восьмом! И я запрещаю тебе насмехаться над этим!
— Послушай, — сказал он терпеливо, — перестала бы ты болтать о том, что здесь не имеет никакого значения. Не все ли равно, черт возьми!
— Так о чем мне тогда говорить? — устало спросила она, надеясь, что он подскажет. — Что делать?
Пол наградил ее улыбкой, с умением и чувством сыграл на гармонике несколько тактов детской песенки и запел:
— На корабль взойди, красотка…
Жанна только головой покачала. Ей казалось, что он бесконечно далек от нее.
— Почему ты не вернешься в Америку? — спросила она.
— Не знаю. Думаю, из-за дурных воспоминаний.
— О чем?
— Об отце, — сказал он, перевалился на живот и приподнялся, опершись на локти, так что их лица оказались совсем близко. — Он был пьяница, грубиян, — последнее слово Пол подчеркнул голосом, — и сверхмужик, трахал шлюх, заводил драки в барах. Да, он был твердый орешек.
Лицо у Пола разгладилось.
— Мать у меня была женщина поэтическая и тоже пила; с детства помню, как полиция замела ее в голом виде. Мы жили в маленьком городке, среди фермеров. Вернешься, бывало, из школы, а ее нет дома — в тюрьме или еще где.
Едва заметное удовольствие промелькнуло у него на лице, смягчив резкость линий. Он так давно не думал обо всем этом, что оно перестало для него существовать.
— Каждый день утром и вечером, — продолжал он, — мне приходилось доить коров. Мне нравилось это дело. Но помню, как-то раз я собрался повезти одну девушку на баскетбольные состязания, приоделся, а тут отец говорит: «Ступай подои коров». Я его попросил: «Пожалуйста, подои сегодня вместо меня». Знаешь, как он ответил? Он ответил: «Поворачивай задницу и живо в хлев!» Я пошел, но времени у меня было в обрез, я не успел переобуться и заляпал туфли коровьим дерьмом. Пока ехали на матч, провоняло всю машину.
Пол скривился.
— Не знаю, — сказал он, словно отгоняя от себя только что вспомнившееся. — В памяти почти не застряло хорошего.
Но Жанна не сдавалась.
— Так прямо ничего-ничего? — спросила она по-английски, пытаясь подольститься. Его воспоминания заворожили ее.
— Ну, кое-что, — уступил он. — Был там один фермер, прекрасный старик, вкалывал на всю катушку. Мы с ним рыли канаву, нужно было землю осушить под посевы. Он носил комбинезон и курил глиняную трубку, но заправлял ее табаком через раз. Мне остервенела работа — пыль, жара, спину ломит, и я целый день следил, как слюна сбегает у старика изо рта по черенку трубки и зависает снизу на чашечке. Я сам с собой держал пари, что угадаю, когда капля сорвется, и все время проигрывал. Так ни разу и не застукал. На миг отведешь глаза — а капли уже нет, слюна набегает по новой.
Пол беззвучно рассмеялся и покачал головой. Жанна боялась пошевелиться, опасаясь, что он прервет свой рассказ.
— И еще у нас была замечательная собака, — продолжал он голосом, каким никогда не говорил с ней до этого, чуть ли не шепотом. — Мать учила меня любить природу — на большее, думаю, она была не способна, — а перед нашим домом было большое поле. На лето его засевали горчицей, так наша большая черная сука по кличке Немка гоняла на нем кроликов. Из-за зарослей горчицы кроликов не было видно, поэтому ей приходилось прыгать и в прыжке быстро оглядывать поле, чтоб заприметить, есть ли где кролики. Красивое было зрелище, но кролика она ни разу не изловила.
Жанна рассмеялась. Пол удивленно на нее поглядел.
— Вот я тебя и провела, — заявила она с торжеством.
— Да ну?
Передразнивая его, она звучным голосом произнесла по-английски с сильным акцентом:
— Ничего не хочу знать о твоем прошлом, малютка.
Последнее слово выговорилось у нее как «мальютка».
Пол откинулся на спину и холодно на нее посмотрел. Жанна перестала смеяться.
— Ты думаешь, я тебе правду рассказывал? — спросил он и, когда она не ответила, добавил: — Может, да, а может, нет.
Тем не менее Жанна почувствовала, что в нем непонятным образом стало больше человеческого.
По ее почину они предались очередной, третьей в тот день, сексуальной забаве.
— Я маленькая Красная Шапочка, а ты волк, — игриво сказала она.
Пол издал глубокий горловой рык, но она заставила его умолкнуть, зажав ему рот ладонью. Другой рукой она поглаживала его широкие бицепсы.
— Какие у тебя сильные руки, — произнесла она.
Пол решил сыграть в предложенную Жанной игру, однако преследуя свои цели и внеся в нее собственный жестокий юмор. Хватит, он и так достаточно ей уступил.
— Чтобы сжать тебя так, чтоб ты пернула, — сказал он.
Жанна осмотрела его руки.
— Какие у тебя длинные ногти.
— Чтобы лучше расцарапать тебе задницу.
Она взъерошила ему волосы на лобке.
— Сколько у тебя шерсти.
— Чтобы лучше укрыть твоих вошек.
Она заглянула ему в рот.
— О, какой у тебя длинный язык!
— Чтобы, — Пол для эффекта сделал паузу, — глубже залезть им тебе в жопу, моя милая.
Жанна взяла в руку его член и крепко сжала.
— А это у тебя для чего? — спросила она.
— Это твой хороший и мой хер-оший.
Жанна не поняла шутки.
— Мохер? — переспросила она, не ослабляя хватки: ей послышалось это слово.
Пол воспользовался случаем блеснуть эрудицией в этой области.
— Shlong, — сказал он, — wiener wurst, cazzo, х… пенис, солоп…
Ее подкупило, что он так откровенно гордится своей мужской снастью.
— Вот странно, — заметила она, — мы все равно что маленькие, которые играют во взрослых. Сейчас я снова чувствую себя девочкой.
— Ты в детстве играла? — рассеянно спросил Пол. Ее руки на своем члене он воспринимал прежде всего как дань восхищения, а уж потом как средство возбуждения.
— Детство — это самое прекрасное, — сказала Жанна; теперь вилла на нее не давила, поэтому воспоминания можно было расцветить и пригладить. Пол это предвидел и надумал их уничтожить — не спеша и под стать своему настроению.
— Конечно, самое прекрасное, когда тебя превращают в болтунью, — раздельно произнес он, — или заставляют преклоняться перед старшими, или продаваться за шоколадку.
— Я была не такая.
— Нет?
— Я сочиняла стихи и еще рисовала замки — большие замки с высокими башнями.
— И никогда не думала о сексе?
— О сексе — нет, — решительно заявила она.
— О сексе — нет. — Он притворился, что ей поверил. — Значит, тогда ты была влюблена в своего учителя.
— У меня была учительница.
— Значит, она была лесбиянка.
— Откуда ты знаешь?
Его чутье разозлило и в то же время поразило Жанну. Учительницу — мадемуазель Соваж — она помнила смутно; та любила задавать девочкам взбучку, чтобы потом их утешать. Неужели все и вправду было так мерзко? — подумалось ей.
— Типичный случай, — отмахнулся Пол. — Давай дальше.