Читателю теперь должно быть понятно, что, несмотря на мою готовность — я говорила об этом выше — взвалить на себя нелегкое бремя свободы выбора, необходимое условие избранного мной образа сексуальной жизни, и — об этом предыдущие страницы — на то, что я всегда изыскивала возможности на некоторое время сбросить этот груз и при возникновении крайней потребности отдохнуть, необходимо помнить, что, какими бы огромными ни казались горизонты моей свободы, ее диалектическим мерилом всегда являлась крайняя противоположность — непоколебимая сила рока, жесткая определенность и бескомпромиссный детерминизм тяжелой цепи, в которой каждое предыдущее звено — мужчина — соединяет вас с последующим и так далее. Мне не было дано с легкостью манипулировать моей свободой в зависимости от меняющихся жизненных обстоятельств, моя свобода лежала тяжело и недвижно, как зарок, как обет, единожды и навечно данный в полном и безусловном принятии своей судьбы. Мне никогда не приходилось завязывать сексуальные отношения с прытким повесой в переходе метро или купе поезда, хотя я только и слышу вокруг себя истории о том, с какой необычайной легкостью в таких местах — а также в лифтах или общественных туалетах — развивается эротическая лихорадка. Мое холодное равнодушие слишком легко можно было принять за неприступность, и это никогда не давало подобному развитию событий ни малейшего шанса — мне остается только надеяться, что я была при этом достаточно вежлива и не теряла чувства юмора. Блуждать по меандрам бесконечного лабиринта игры обольщения, наполнять — пусть недолго — вымученными шутками зияющие пустоты, неизбежно образующиеся в интервале между случайной встречей и последующим сексуальным актом, — все это выше моих сил. Если бы среди чавкающей плазмы человеческой плоти зала ожидания вокзала или торопливого потока пассажиров метро были возможны концентрированные завихрения похоти в ее самой дикой и грубой форме — подобно хорошо всем знакомым абсцессам нищеты и убожества, — не исключено, что я сумела бы, подобно животным, совокупляться там с совершенными незнакомцами. Но я не отношу себя к категории женщин, ищущих приключений, и ко мне никто никогда успешно не клеился, за исключением чрезвычайно редких случаев, в которых, впрочем, личность кавалеров была мне очень хорошо известна. Напротив, я с большой охотой откликаюсь на полуанонимные предложения о встрече, которые мне делают по телефону мужские голоса — я обычно совершенно не способна установить корреляцию между этими голосами и конкретными лицами, — утверждающие, что видели меня на какой-нибудь вечеринке. Найти меня не составляет никакого труда — достаточно позвонить в редакцию. Именно таким образом однажды вечером я оказалась в Опере на «Богеме»… Я прибыла с опозданием и вынуждена была пропустить первый акт, прежде чем войти в темный зал и присоединиться к моему полунезнакомцу. Мы вроде как уже встречались… несколько дней тому назад на вечеринке у одного общего знакомого (когда на горизонте маячит настоящее рандеву, у мужчин, как правило, спирает дыхание и им очень сложно бывает вымолвить слово «групповуха»), но я, косясь на профиль сидящего в соседнем кресле мужчины — лысина, отвисшие щеки, — никак не могу вспомнить. В конце концов я прихожу к выводу, что на вечеринке у общего знакомого он действительно присутствовал, но ко мне близко не подходил. Он глядит на меня странным, тревожным взглядом и осторожно опускает мне ладонь на бедро. Ничто не в состоянии смыть маску усталости с лица моего оперного приятеля. Я помню, у него была маниакальная привычка машинально массировать себе череп, жалуясь на страшные головные боли. Теми же механическими движениями он гладил своими огромными костлявыми руками мое тело. Мне казалось, что у него не все дома. Он был какой-то жалкий. Мы встречались еще несколько раз, и он водил меня в театры и шикарные рестораны, где я не могла помешать себе испытать большое удовольствие — не оттого, что меня, весьма вероятно, принимали за шлюху, но оттого, что мне удавалось ввести в заблуждение официанток, официантов и буржуазную публику за соседними столиками: все-таки лысый месье с дряблой кожей беседовал не с кем-нибудь, а с настоящим представителем французской интеллигенции.