Ради Фабрицио Ада оставила Лео, своего ровесника и друга с самого раннего детства: его отец был секретарём правления в Ордале, родовой деревушке Ферреллов. Хотя, возможно, «оставила» – не самое подходящее слово. Ада и Лео были вместе с четырнадцати лет: согласно принятым в их компании законам он «заявил» свои права на неё, а она их подтвердила. Но отношения оставались совершенно платоническими: скорее друзья не разлей вода, чем влюблённая парочка. На семейных торжествах они танцевали щека к щеке, пару раз робко целовались под омелой, не разжимая губ, держались за руки в тёмном кинозале, но дальше дело как-то не шло. Лео был начитанным, хотя и слишком робким. Дома его научили проявлять уважение к окружающим, особенно к Ферреллам. Он восхищался Адой и разделял все её интеллектуальные пристрастия; читал те же книги, слушал те же записи, любил тех же американских актёров, даже, подражая ей, выучился играть на гитаре. Они мечтали о том, как вместе сделают нечто «по-настоящему великое», планировали грандиозные путешествия, открытия, приключения – но ничего связанного с браком, семьёй или детьми. «Ты разве сегодня не идёшь гулять со своим Патроклом?» – улыбаясь спрашивал племянницу дядя Танкреди.
С появлением на сцене Фабрицио Ада мягко объяснила Лео, что между ними всё кончено, и столь же мягко с ним попрощалась. Он не устраивал сцен и, казалось, спокойно принял отставку, хотя подруги и нашёптывали Аде, что она разбила ему сердце. Впрочем, у неё хватало других забот.
У Фабрицио Дарди была машина, спортивный красный кабриолет, и он каждый день встречал Аду после школы, вызывая восхищённые вздохи одноклассниц, а прежде чем подбросить домой, возил её на «небольшую прогулку» по окрестным полям и лесам. Именно в оливковой роще, на откинутых сиденьях «Джульетты-спринт», рукоятка переключения передач которой больно впивалась ей в бок, Ада и потеряла девственность. Она не жалела о содеянном, напротив, весьма собой гордилась, хотя и надеялась, что об этом не раструбят на весь город. Тогда она ещё не чувствовала себя достаточно сильной, чтобы бросить вызов общественному мнению, а главное – справиться с последствиями трагедии, которую бабушка раздула бы из этого открытия: в высшем свете Доноры в те годы предполагалось, что порядочная девушка должна выходить замуж «нетронутой».
Ада считала такой подход абсурдной несправедливостью, поскольку от мужчин ничего подобного не требовалось. Дома она несколько раз заводила об этом разговор с дядей Таном, но бабушка сразу же начинала сердиться и на неё, и на него, а с донной Адой ругаться – только расстраиваться, да ещё потом извиняться. Поэтому она перестала поднимать такие вопросы в беседах со взрослыми, хотя с Лауреттой и другими кузинами они частенько это обсуждали.
«Перейдя границу», как называли это между собой девушки, она почувствовала не вину, а уверенность в собственных силах.
18
Ада тогда уже второй год училась в лицее: исключительно женский класс, три десятка девственниц (по крайней мере, теоретически, рассказывала она психоаналитику), вечно хихикавших, прикрываясь крышкой парты, когда преподаватель Закона Божьего, молодой симпатичный священник, в романтических тонах распинался о прелести слова «любовь», в обязательном порядке подкреплённого непорочностью и законным браком.
Девушки картинно закатывали глаза и обменивались заговорщическими взглядами: независимо от того, были они девственницами или нет, непорочность в те годы уже перестала считаться абсолютной добродетелью. Ещё в детстве, на первых уроках катехизиса, они узнали, что согрешить можно по-разному: в мыслях или на словах, действием или даже его отсутствием. Что касается секса, то согрешить действием здесь обычно мешало как раз отсутствие – разумеется, не желания, а возможности. Зато мыслями и словами уже к середине третьего класса средней школы все ученицы прочно встали на дорогу, ведущую в ад. Богохульствовали они редко, но зато постоянно вворачивали в разговор всевозможные аллюзии и двойные смыслы. Стоило учителю химии, застенчивому мямле, красневшему по поводу и без, на вопрос, собирается ли он в следующую школьную поездку, невинно ляпнуть: «Видимо, придётся вашей команде в этот раз обойтись без одного члена», как лицеистки, мигом оторвавшись от параграфа о происхождении греческой трагедии, принялись во весь голос перекликаться с одного конца класса в другой: «Без члена?! Как это? Он что, оставит его дома?» А одна, презрительно глядя на несчастного химика, побагровевшего до кончиков ушей, предположила: «Может, он у него отстёгивается?»