Впрочем, с другими учителями такого озорства они себе не позволяли, как и с ровесниками мужского пола, не говоря уже о прочих взрослых, – в общем, не увлекались и на людях вели себя, как подобает «приличным» девушкам из хороших семей.
Они прекрасно понимали, что взрослые держат их за бесполых существ, которые о «кое-каких вещах» ничего не знают и знать не хотят – в лучшем случае пару анатомических терминов из учебника, никак не связанных с ними самими или другими людьми из плоти и крови, с которыми им доводилось иметь дело.
А ведь это именно лицемеры-взрослые ничего не знали и знать не хотели о «кое-каких вещах», продолжала Ада исповедь у психоаналитика. Например, что их дочери регулярно сталкивались с эксгибиционистом – тот вечно околачивался по скверам возле школ, ожидая повода выпустить петушка из брюк. Поначалу они думали, что бедняге так приспичило отлить, что он не смог дотерпеть до укромного местечка, но вскоре осознали, что ему нужна публика, они сами, и с тех пор придумывали тысячи способов, от гримас до откровенных насмешек, чтобы показать, как он им неприятен – или, скорее, до колик смешон.
– И что же, вы его не боялись? – поинтересовался доктор.
– Боялись? Чего? Да этому парню самому доставалось! Он ведь подставлял под наши пинки, а когда и брошенные камни, не защищённые одеждой деликатные части тела, и без того до нелепости чувствительные (что мы выяснили, пока дрались с братьями, кузенами или товарищами по играм).
Всего этого взрослые, которые так о нас заботились, не знали, равно как, чуть позже, не понимали, почему при слове «кошелёк» мы начинаем понимающе переглядываться и хихикать. На костюмированных балах, проходивших в дворянском собрании, нам, двенадцатилетним, не возбранялось потихоньку перебираться из детского зала в общий. А уж там, если ты была достаточно высокой и не в костюме плюшевого мишки, кто-нибудь из парней постарше или даже взрослых мужчин мог пригласить тебя на танец. Под медленную мелодию кавалеры всегда старались притянуть дам поближе. А некоторые особенно наглые типы так прижимали своих партнёрш, что те чувствовали припухлость у них в районе живота (её мы и звали «кошельком») и пятились назад, словно раки. Нам-то это было нипочём. Кое-кто из девчонок даже, забавы ради, резко задирал коленку и бил со всей силы, а потом извинялся: «Ой, я, кажется, на chewingum[24] наступила» (обычно, правда, называя её просто «жвачкой»).
Потом мы, давясь от смеха, пересказывали друг другу самые грязные приёмчики таких танцоров, разбирали их по косточкам, записывая в «богатеи» и «нищие» в зависимости от размеров их «кошелька», обзывали кретинами и отказывались впредь с ними танцевать, если, конечно, такое приглашение вообще поступало. Но не сказать, что нас это сильно занимало: друзья-мальчишки, танцевавшие с нами на семейных торжествах, никогда не прижимались так, чтобы стало понятно, богаты они или бедны, но мы все равно влюблялись только в них (не считая, разумеется, киноактёров и телеведущих).
19
Позже, году в 1958-м (продолжала рассказывать Ада психоаналитику, который предпочёл больше не комментировать её историю), кое-кто из матерей решил, что танцоры-взрослые могут представлять для девушек-подростков серьёзную опасность.
Опасность эта была связана, в первую очередь, с недавним закрытием домов терпимости, которое они считали абсурдным и несправедливым. Где теперь станут «выпускать пар» холостяки всех социальных слоёв? Вдруг они обратят свои взоры на невинные цветочки, не осведомлённые о грязных мужских желаниях, но обладающие тем не менее провоцирующими эти желания телами?
Мы-то, конечно, знали и о желаниях, и о способах их удовлетворения задолго до того, как вышел пресловутый «идиотский» закон. Некоторые, вроде меня и моих ближайших подруг, даже стали благодаря разъяснениям дяди Танкреди ярыми поклонницами сенатора Мерлин.
О существовании публичных домов и о том, что там творилось, мы узнавали из книг, романов карманного формата, наводнивших книжные лавки сразу после войны: «К востоку от рая» Стейнбека, «Рождественских каникул» Моэма, «Пышки» Мопассана, а заядлые читатели вроде меня – и из «Красной гвоздики» Витторини.
За пару лет до того мы с Аннеттой Лованио случайно стали свидетелями необычного происшествия. Как-то воскресным утром после мессы мы вдвоём, страстные любительницы театра, оставив подруг на паперти продавать корзинки с фрезиями и шток-розами в помощь «больным да убогим», отправились в зал «Масканьи». Толпа, осаждавшая кассу, явно предвкушала интересное зрелище. Спутницы Аннетты обычно не платили за билет: её мать работала там бухгалтером, и в кассе на подобные визиты закрывали глаза. В общем, мы пробрались в зал, уселись прямо по центру и стали ждать, когда поднимут занавес, не замечая, того, что других зрителей женского пола, не говоря уже про одиннадцатилетних, здесь нет. Нас поразило совсем другое: поперёк сцены, от края до края, была натянута сетка. «Может, в спектакле участвуют дикие звери?» – недоуменно переглядывались мы.