Мы с Лауреттой таких проблем не знали. Когда дядя Танкреди услышал, что об этом болтают, он позвал нас к себе в кабинет, подробно объяснил и даже показал нам на рисунке, как происходит беременность, а потом добавил, что если будут вопросы, можно обратиться к старшей акушерке его больницы. Видимо, он считал, хотя и не сказал этого вслух, что мы обе ещё девственницы, а значит, больше нам ничего не понадобится. Но через несколько дней в комоде у Лауретты, в ящике для постельного белья, появилась коробочка с диафрагмой и тюбиком спермицидного крема. Я спала в другой комнате и теоретически не должна была об этом знать, поэтому никак не прореагировала на такое недоверие ко мне. У кузины, тогда уже восемнадцатилетней, не было ни официального парня, ни сколько-нибудь постоянных воздыхателей, но, судя по всему, она уже «перешла границу» и вынуждена была заботиться об отсутствии «случайностей». Думаю, если бы об этом узнала бабушка, она сперва пришла бы в отчаяние и разрыдалась, а потом хорошенько наказала бы Лауретту (может, даже отлупила бы) и отправила бы в какой-нибудь колледж в горах, где дисциплина построже и откуда не сбежишь. А потом закатила бы дяде Танкреди истерику. Но, к счастью, она так ничего и не узнала.
Через год, влюбившись в Фабрицио, я не стала по примеру кузины просить акушерку выписать мне то, что мы между собой называли «колпачком»: мой любовник практиковал безотказный, по его словам, метод, – «осадить коней». Я была не в восторге, но не с моим мизерным опытом возмущаться, да и вставлять диафрагму на сиденье автомобиля не так-то просто, так что приходилось соглашаться.
Учитывая среду, в которой я выросла, может показаться странным, что в моем рассказе ни разу не упомянуты религия, шестая заповедь, раскаяние или хотя бы неловкость из-за совершения смертного греха (причём не единожды). В отличие от моих школьных подруг я быстро перешла от мыслей и слов к действиям и должна была признаться в этом на исповеди.
Но видите ли, дело в том, что мы с Лауреттой, к большому неудовольствию бабушки Ады и её духовника, дона Мугони, перестали ходить церковь, и дядя Танкреди нас в этом поддержал. Он всегда считал себя «вольнодумцем», хотя отличался от мужей тёти Санчи и тёти Консуэло только тем, что по воскресеньям не ходил к полуденной мессе. В остальном же, на наш взгляд, его действия, слова и мысли были куда более «христианскими», чем всё, что делали, говорили и думали другие наши родственники, не говоря уже о прочих верующих Доноры.
21
О возможной беременности я не слишком заботилась, главным образом потому, что Фабрицио не выглядел «коварным соблазнителем» или проходимцем, как бы ни сокрушалась на этот счёт тётя Консуэло; ещё до первой нашей «прогулки за город» он заявил, что собирается на мне жениться. Причём сразу же, не дожидаясь аттестата: «Зачем тебе этот клочок бумаги? Я всё равно не позволю тебе работать!»
Это был единственный пункт, по которому мы не сошлись. Я грезила университетом и считала, что учёба браку не помеха. Мне трудно было представить себя состоятельной домохозяйкой, посвятившей всю свою взрослую жизнь исключительно детям, хлопотам по хозяйству и канасте[25] как редкому проявлению общественной деятельности. И в чём только находят удовольствие мои тётки и прочие зажиточные дамы Доноры? В четырнадцать лет, прочтя книгу о Рауле Фоллеро, я мечтала поехать в Африку лечить прокажённых. Позже, уже в лицее, познакомилась с древней Грецией: литература, искусство, Шлиман, открывший Трою, Эванс, пытавшийся расшифровать микенское письмо, – и поняла, что это и есть моё истинное призвание.
Фабрицио, однако, посчитал мой энтузиазм детским капризом. «Пройдёт со временем. Уж я-то об этом позабочусь», – хмыкнул он снисходительно и принялся целовать меня взасос, одновременно правой рукой расстёгивая блузку, а левой нащупывая рычаг, откидывающий сиденья. Каждая клеточка моего тела откликнулась на этот первый опыт: совершенно новые ощущения, реакции, каких я раньше и представить себе не могла. Сейчас мне это кажется невероятным, но в тот момент я забыла обо всём на свете, будучи в полной уверенности, что столь безумное счастье, столь полное удовлетворение в самом деле смогут стереть из памяти мои былые мечты, мысли и планы, показавшиеся вдруг наивными детскими грёзами. Фабрицио будто одомашнил бунтарскую часть моего характера, и вот мне уже не хотелось больше заниматься любовью в машине: меня тянуло в настоящую постель – в спокойном месте, за закрытой дверью, не боясь случайных свидетелей, в другое время дня, всякий раз, когда возникнет такое желание. Наконец, просто «у нас дома», как у мужа с женой. Только сперва помолвка: в пятидесятые это было обязательно.