«Кажется умной и симпатичной, а этот ирландский рыжий ей очень идёт, – прокомментировала Ада. – Будем надеяться, она продержится долго».
От Лео она узнала, что Чечилия не только занимается инвентаризацией картин, но и пытается раскрыть загадку таинственного «мастера из Ордале», неизвестного художника ломбардской школы, в XVI веке около десяти лет проработавшего в этом регионе, о чём свидетельствовали многочисленные росписи как в больших церквях, так и в крохотных деревенских часовнях. Его кисти принадлежал и соборный алтарь конца ХVI века с изображением супругов Феррелл. Художник уделил особое внимание лицам своих персонажей, использовав яркие оттенки – синие, зелёные, розовые – в совершенно ненатуральной гамме.
Чечилия хотела знать о мастере всё: как его звали, где родился, у кого учился. Поэтому она попросила Лео поискать в архиве, особенно в приходских книгах – вдруг найдутся какие-то документы. Сама она тем временем с помощью лупы исследовала каждый дюйм холстов и досок кисти мастера в поисках если не подписи, то хотя бы характерных мазков или красок – в общем, старалась описать все сходства и различия.
– Нравится мне её упорство, – сказала Ада дяде, а потом, задумавшись, то ли в шутку, то ли по привычке не упускать повода шокировать конформистскую интеллигенцию Доноры добавила: – А представь, дядя, что будет, если Чечилия в конце концов обнаружит, что «мастер из Ордале» на самом деле мастерица!
Дяде Тану игра понравилась. Он куда лучше Ады знал старые росписи: в молодости, гостя в Казентино у своего друга Колонны, частенько ездил в Ареццо, чтобы полюбоваться работами Пьеро делла Франческа, или во Флоренцию, где обошёл все музеи. У них с Колонной даже была привычка посвящать целый день одному-единственному залу Уффици или палаццо Питти.
– Мастерица, говоришь... ну а почему нет? – задумчиво кивнул он. – Конец XVI века был богат на художниц. На ум, конечно, сразу же приходит Артемизия Джентилески, хотя она жила немного позже.
– И которая заслуживает того, чтобы быть известной своим художественным талантом, а не в качестве жертвы изнасилования, – выпалила Ада: феминистская группа, в которой она участвовала в первые годы жизни в Болонье, называлась «Артемизия».
– Я предпочитаю Софонисбу Ангвиссолу, – ответил дядя. – Вспомни, из какой она семьи, всех этих сестёр-художниц: отец ведь обучал их, как мужчин, хотя у него был сын, и не боялся посылать посмотреть свет. Сколько за свою полную приключений жизнь она написала портретов сильных мира сего – но в то же время сколько запечатлела юных испанок! А ещё Софонисба много путешествовала, была женой вице-короля Сицилии, а потом моряка-судовладельца. Почему бы ей было не навестить Ордале, чтобы запечатлеть твоих предков?
– Да брось, дядя Тан, какое там «навестить»! Маэстро работал здесь целых десять лет, так Чечилия говорит.
– Ну хорошо, а как насчёт Лавинии Фонтана? Или моей любимой Мариетты Робусти, дочери Тинторетто? Эта ваша экзальтированная гуру феминизма, Жермен Как-её-там, авторша «Женщины-евнуха»[32], которую ты заставила меня прочитать в прошлом году по-английски, утверждает, что Якопо Робусти разрешал дочери дорисовывать лишь пуговицы на своих картинах, не признавая за ней никакого таланта, – возмутился дядя. – Но знаешь ли ты, что пишет биограф Мариетты, Карло Ридольфи, который собрал информацию о ней из первых рук, опросив братьев, сестёр и ближайших родственников? Что отец считал её «драгоценнейшим плодом своего гения, так точно воспринявшей от него и рисунок, и колорит, что когда она писала свои картины, люди восхищались живостью её таланта. Будучи невысокого роста, она одевалась в мужское платье, и отец водил её туда, куда ходил сам, и все принимали её за мальчика».
Ада расхохоталась, представив, сколько всего он хранит в памяти:
– Дядя, и как ты только запоминаешь эти цитаты? «Будучи невысокого роста, она одевалась в мужское платье», – вот уж не думаю, что тебе приходилось сдавать экзамен по биографии Мариетты! Или всё-таки приходилось?
Потом, уже забыв о гипотезе происхождения «мастера из Ордале» и о художницах, достойных этого гордого звания, она рассказала, что Дария взялась за ум, вышла замуж за банковского клерка и открыла мастерскую, где печатала trompe-l'œi, небольшие фотографии-обманки, которые затем увеличивала и переносила на стены богатых домов, как в городе, так и за его пределами.