— Остается на пляже?
— Да, один диск — и я уже на Кубе.
Музыка помогала Мерседес двумя способами. Прежде всего, она очевидно помогала ей успокоиться. Столь же важно то, что она обеспечивала ее связь с местом рождения. Я тоже понимаю это. Я часто часами слушаю франко-канадскую музыку, чувствуя подобную связь со своей семьей. По мере того, как мы разговаривали об этом, я осознала, что она и ее пятнадцатилетний Рикки очень похожи. Рикки чувствовал себя «преобразившимся» на рок-концертах. Мне хотелось бы знать, изменятся ли чувства Мерседес по отношению к концертам, если она поймет, что испытывает Рикки. Изменит ли это хотя бы отчасти ее сосредоточенность на риске?
Мы обсудили с ней это, и она с готовностью согласилась, что тоже видит взаимосвязь. Ее музыка расслабляющая, а у Рикки преобразующая, каждая из них вызывает сильное влечение.
— Мерседес, каким вы представляете Рикки на концертах? Что он делает или чувствует там по вашему мнению?
— Наилучший или наихудший варианты? Когда я думаю о том, что Рикки там, я представляю его растоптанным на танцплощадке, распоротым другим парнем, который носит собачий ошейник с шипами и тяжелые черные бутсы. Странно, да?
— Вы так думаете?
— Я знаю, что такое случается с детьми, но знаю также, что это не типично. Почему я так зациклилась на этом? Другая моя мысль о том, что он чувствует — это догадка о том, что он любит музыку так же, как и я. Музыка для меня это что-то особенное. Конечно, она расслабляет меня, но она значит для меня гораздо больше. С ней я чувствую себя свободнее, хотя я не уверена, что рассказала бы Рикки об этом.
— Почему?
— Слишком опасно.
— Для вас или для него?
— Возможно, для обоих. Я подумаю об этом.
Так что же происходит? Мерседес считает странным то, что она не может избавиться от этих мыслей. Почему она продолжает думать об этом? Кольцо в губе Рикки расстроило Мерседес, но ошейник с шипами не идет с ним ни в какое сравнение. Почему такой образ? Ведь Мерседес даже не знала ребят, которые носят ошейник с шипами. Среди ее учеников тоже не было таких. Этот образ показался мне любопытным, но я должна с пониманием относиться к родителям, которые иногда не в силах выбросить из головы неприятные визуальные картины, связанные с их детьми. Потягивая чай во время этого «вечера отдыха», я подумала, что, может быть, Мерседес из их числа.
Мы начали разговор о юности Мерседес в Гаване 60-х годов. Это были решающие годы и для Кубы, и для нее самой. В тринадцать лет Мерседес чувствовала себя искушенной в житейских делах. Ее тело, приобретающее женские очертания, обучалось секретам и изменялось, наполняясь зарождающимся ощущением того, что она — женщина Гаваны. И самое важное — Мерседес первый раз собиралась на танцы. Вместе с двоюродными сестрами они собирались устроить ночную вечеринку с музыкой. Но она так и не состоялась. Однажды утром мать и отец разбудили Мерседес и ее брата и сказали им, что они переезжают. Они уехали в тот же день. А через несколько недель Мерседес оказалась «перемещенным лицом», живущим в той части Соединенных Штатов, где было мало кубинцев и, конечно, не было ни кубинской музыки, ни кубинских танцев. Американские танцы были не такими. Она никогда не ощущала себя такой же, как другие дети. Она была не из этой жизни. Когда Мерседес перебралась в Сан- Франциско с его испаноязычной общиной, ей было уже двадцать лет. Она вновь открыла в себе любовь к кубинской музыке, но тем временем ее юность прошла, и она не так много танцевала за эти годы.
Почему она так беспокоится о Рикки теперь, через много лет? Возможно, в процессе наших разговоров она осознавала свою обеспокоенность тем, что кто-то или что-то собирается разрушить юные годы Рикки так, как была разрушена пора ее юности. Не была ли попытка остановить Рикки желанием прежде всего предотвратить это? Или она каким-то образом завидовала сыну, используя свое беспокойство об опасностях танцплощадки и пытаясь удержать его от удовольствия, которого сама была лишена в молодости?
Воспоминания о прошлом и мысль о том, что это воздействует на ее обращение с сыном, заставили Мерседес остановиться. Несколько минут она оставалась неподвижной. Чай в ее чашке остыл. Она ничего не сказала. В моем кабинете становилось темнее, солнце спускалось за большие секвойи во дворе. Я тоже ничего не говорила. И не зажигала свет. Я думала о Рикки, который говорил о своей матери: «Долго сидит в темноте... не знаю, что происходит, но это странно...» Я почувствовала, что в этот вечер Мерседес было нужно, чтобы кто-нибудь посидел с ней. Наконец она ушла, поблагодарив меня за молчание. После ее ухода, перед тем как запереть кабинет и уйти домой, я несколько минут просидела в темноте, размышляя о потерянных танцах.