– А сами-то вы не очень счастливы сейчас? – спросил Кронский, словно не услышав ее слов. – Скажите, что он сделал, чтобы вы…
– А он ничего и не мог сделать, – живо возразила Мара. – Он не знает, что со мной происходит.
– Ну а мне вы можете рассказать?
Голос Кронского изменился, глаза увлажнились, он стал похож на жалкого, норовящего лизнуть хозяйскую руку щенка.
– Не дави на нее, – сказал я. – Придет время, она нам все расскажет.
Я взглянул на Кронского. Выражение его лица снова изменилось, он отвернулся. Я взглянул на Мару: в ее глазах стояли слезы, а потом она заплакала. И тут же извинилась, поднялась из-за столика, пошла к туалету. Кронский посмотрел на меня с вялой, безжизненной улыбкой – так умирающий ловит обессилевшими губами последние струйки лунного света.
– Не воспринимай все так трагически, – сказал я. – Мара крепкий орешек, она справится.
– Это ты так говоришь! Ты же понятия не имеешь, что значит страдать. Ты блажной и свою блажь называешь страданием. Неужели ты не видишь, как ей плохо? Ей надо, чтобы ты что-то сделал для нее, а не ждал сложа руки, пока все само собой рассосется. Если ты не выспросишь, что с ней, тогда это сделаю я. Ты на этот раз поймал настоящую женщину. А настоящая женщина, мистер Миллер, вправе ждать от мужика не только слов или размахиваний руками. Так вот: если она захочет, чтобы ты сбежал с ней, бросил жену, ребенка, работу, я тебе скажу: «Давай!» Ты слушай ее, а не свой себялюбивый внутренний голос!
Он откинулся на спинку стула, поковырял в зубах зубочисткой. И после паузы спросил:
– Ты познакомился с ней в дансинге? Должен тебя поздравить, ты умеешь распознавать настоящий товар. Такая девушка может из тебя что-то сотворить, если ты сам ей не помешаешь. Впрочем, боюсь, уже поздно. Ты ведь довольно далеко зашел, сам знаешь. Еще год с такой женой, как твоя, и тебе конец. – Он смачно сплюнул на пол. – Тебе везет, счастье само валится тебе в руки. Я же работаю как проклятый, а чуть-чуть зазеваюсь, и все летит кувырком.
– Это потому, что я гой 26. – Мне вздумалось пошутить.
– Ты не гой. Знаешь, ты кто? Черный жид. Есть такие блестящие язычники, на которых каждый еврей хотел бы походить. Поимей это в виду… Мара, конечно, еврейка? Ладно, ладно, не притворяйся, что не знаешь! Она тебе еще не говорила, что ли?
Мысль о том, что Мара еврейка, показалась мне такой нелепой, что я рассмеялся.
– Хочешь, чтоб я тебе это доказал, да?
– Мне все равно, кто она. Только уверен, что не еврейка.
– А кто же? Надеюсь, ты не скажешь, что она чистокровная арийка?
– Никогда этим не интересовался, – сказал я. – Спроси сам, если тебе хочется.
– Спрашивать я не стану, – сказал Кронский. – При тебе она может и соврать. Но при следующей встрече я тебе скажу, прав я или нет. Уж я-то евреев с первого взгляда узнаю.
– Когда мы познакомились, ты и меня за еврея принял. Он расхохотался.
– Так ты в это поверил? Да я хотел тебе польстить, дураку. Была б в тебе хоть капля еврейской крови, я б тебя линчевал из уважения к своему народу. – Он покачал головой, на глазах выступили слезы. – Прежде всего еврей – человек хваткий. Сам знаешь, как у тебя с этим. Еврей – добродетельный человек. В тебе есть хоть капля добродетельности? Потом, еврей умеет почувствовать, и даже самый нахальный еврей всегда почтителен и осторожен… Мара идет. Кончаем эту тему.
– Ну что, обо мне говорили? – Мара снова была за нашим столиком. – Чего ж не продолжаете? Я не против.
– Ошибаетесь, – сказал Кронский. – Мы вовсе не о вас говорили.
– Врет он, – вмешался я. – Мы говорили именно о тебе. Вернее, начали говорить. Прошу тебя: расскажи ему о своей семье, то, что мне рассказывала.
Мара помрачнела.
– С чего это вы говорили о моей семье? – сказала она с плохо скрытым раздражением. – Вот уж совсем неинтересный предмет – моя семья.
– Не верю. – Тон у Кронского был самый решительный. – Вы что-то скрываете от нас…
Они обменялись взглядами, и это поразило меня. Она словно подсказывала ему быть поосторожнее. Они общались как подпольщики, и способ их общения меня исключал. Передо мной возникла фигура той женщины на заднем дворе, их соседки, как пыталась ввинтить мне Мара. А если это ее приемная мать? Я попробовал припомнить, что говорила она о своей матери, но сразу же заблудился в сложном лабиринте, который она нагородила вокруг этой явно болезненной темы.
– И что же ты хочешь знать о моей семье? – повернулась она ко мне.
– Не хочу спрашивать ни о чем для тебя неудобном, – сказал я. – Но расскажи, если это не секрет, о твоей мачехе.
– А откуда родом ваша мачеха? – спросил Кронский.
– Из Вены.
– А вы тоже родились в Вене?
– Нет, я родилась в Румынии, в маленькой деревушке в горах. Во мне. может быть, есть цыганская кровь.
– Вы думаете, ваша мать была цыганка?
– Да, говорят, что так. Говорят, отцу пришлось сбежать от нее и жениться на моей мачехе. Потому, я думаю, она так ненавидит меня. Я – паршивая овца в семейном стаде.
– А отца вы, кажется, любите?
– Обожаю. Мы с ним очень похожи. А всем остальным я чужая, у меня с ними ничего общего.
– Но вы помогаете всей семье? – спросил Кронский.
– Кто вам это сказал? Ох, вы меня все-таки обсуждали, когда…
– Нет, Мара, никто мне ничего не говорил. Это можно узнать по вашему лицу. Вы многим жертвуете ради них и потому несчастны.
– Не стану отрицать, – сказала она. – Я делаю все это ради отца. Он болен и больше не может работать.
– А что же ваши братья?
– Ничего. Просто лодыри… Я их избаловала. Понимаете, в шестнадцать лет я убежала из дома. Целый год меня не было с ними, а когда вернулась, увидела, что в доме полная нищета. Они совершенно беспомощны. Одна я на что-то способна.
– И вы их всех содержите?
– Пытаюсь, – сказала она. – Это так тяжело, что иногда хочется все бросить. Но не могу. Они просто умрут с голоду, если я их брошу.
– Ерунда! – взревел Кронский. – Именно так и надо поступить!
– Нет, не могу. Пока жив отец, я на все пойду, проституткой стану, только б ему не было плохо.
– Уж это они вам точно позволят, еще бы! – сказал Кронский. – Послушайте, Мара, ведь вы сами себя ставите в ложное положение. Вы же не можете за всех отвечать. Пусть сами о себе позаботятся. Заберите с собой отца, мы вам поможем присматривать за ним. Он ведь не знает, как вам приходится зарабатывать? Вы ведь ему не рассказывали о дансинге?
– Нет, ему – нет. Он думает, что я служу в театре. Но мать знает.
– Это ее беспокоит?
– Беспокоит? — Мара горько усмехнулась. – С тех пор как мы живем вместе, ей всегда было плевать на то, чем я занимаюсь. Она говорит, что я пропащая. Шлюхой меня называет. Я, мол, вся в свою мать.
Я вмешался в разговор.
– Мара, – сказал я. – Я не думаю, что все так уж плохо. Кронский прав: тебе надо освободиться от них. Почему бы не поступить так, как он предлагает, бросить их всех и взять отца к себе?
– Я бы так и сделала, – сказала Мара. – Но только отец никогда мать не оставит. Она его крепко держит, он с ней совсем как ребенок.
– А если он узнает, чем ты занимаешься?
– Он никогда не узнает. Я никому не позволю рассказать ему об этом. Мать однажды заикнулась, так я предупредила, что убью ее, если она вздумает ему рассказать. – Мара опять горько усмехнулась. – И знаешь, что произошло потом? Она стала говорить, что я отравить ее хотела…
В эту минуту Кронский предложил продолжить разговор на квартире у его приятеля в Аптауне. Приятель в отъезде, и мы можем оставаться там хоть всю ночь. В метро поведение Кронского изменилось: снова появились взгляды исподлобья, ехидные шуточки, мефистофелевская язвительность, – словом, он стал таким же бледноликим гадом, каким был всегда. Это означало, что, считая себя неотразимым, он имеет право строить глазки каждой смазливой бабенке. На лбу у него выступила испарина, воротничок взмок. Он прыгал с темы на тему, речь его стала лихорадочной, бессвязной. Таким диким способом он пытался создать атмосферу происходящей с ним драмы; он бестолково размахивал руками, словно попавший в перекрестье двух прожекторов, обезумевший от света нетопырь.
К моему ужасу, Маре пришелся, казалось, по вкусу этот спектакль.
– Он совершенно сумасшедший, твой приятель, – шепнула она мне, – но он мне нравится.