«Господа люди, господа люди! — раненой птицей заметался герр Краузе, хватая за рукава. — Ради всего святого!» Он стал жалким и растерянным. «Нельзя, барин, — выдавил старик, почерневший от угольной пыли, — рудничный газ…» Немец совсем обезумел. Расталкивая рабочих, он бросился к яме. Его оттащили. В отчаянии все сгрудились на краю страшного, как адская пасть, колодца, в чреве которого был замурован ребёнок. Лаврентий ясно видел девочку в боковой штольне. Прислонившись к камням, она в ужасе закрылась руками, не в силах даже заплакать, и Лаврентий узнал себя, когда в грязных сенях лежал на коленях у мёртвой матери. «Спускайте меня!» — твёрдо произнёс он, шагнув к корзине. Его огромные глаза горели огнём, словно впереди у него была тысяча жизней. Верёвка со скрипом опустила его под землю. Пахло могилой, он задыхался, смрад ел глаза. Временами он двигался только на ощупь, как крот. Но девочка, по счастью, была недалеко. Разбирая завал, Лаврентий старался её успокоить, и его голос впервые звучал ласково и нежно. Она прижалась к нему в кромешной тьме, а он отворачивался, стараясь не оцарапать небритой щекой. Но обратной дороги ей было не выдержать. Ядовитые пары продолжали скапливаться, проникая в лёгкие вместе с отравленным пылью воздухом. И тогда Лаврентий оторвал от рубахи лоскут, ударил себя ножом в предплечье. Смочив тряпку в крови, приложил к лицу девочки.
Кашель разрывал ему грудь, когда он нёс её на руках дорогой в судьбу, когда, положив в корзину, из последних сил дёрнул верёвку. Потеряв много крови, он уже не смог перелезть через ивовые прутья. Лаврентий опрокинулся на спину и застыл в позе новорождённого.
Наверху бросились растирать ребёнку виски, отец благодарил небо, которое равнодушно взирало на воздетые руки. Потрясённые чудесным спасением, плакали женщины, прижимая к юбкам босоногих детей, мужчины с благоговейным ужасом косились на иконы. Улучив момент, священник тряхнул космами, и над долиной, ломая тишину, торжественно и радостно полилась «Богородица».
А со дна бездны Лаврентий Бурлак в последний раз взглянул на солнце.
Но не увидел его.
Он умирал слепым.
ОСЕННИЙ РОМАН
— Представьте себе бумагу, расчерченную на миллиметры, — говорил он, нервно затягиваясь сигаретой. — В квадратном метре такой бумаги — миллион клеточек, в тысяче листов — миллиард.
Закрываясь от солнца сгибом локтя, я из вежливости слушала, не понимая, зачем все эти цифры.
— В шести таких книгах — человечество, а мы всего лишь клеточки на одной из страниц, — смяв окурок о лавочку, он швырнул его на газон: — И все грызутся.
Глаза у него грустные, как у большой собаки, а имя редкое — Ипполит. Познакомила нас подруга, поторопившись оставить вдвоём, засеменила по бульвару, и это было похоже на сводничество. Бойкое осеннее солнце пробивало сквозь густую ещё листву, слепило — чтобы взглянуть на него, мне приходилось щуриться, и я думала, что выгляжу, как монголка.
— Представьте себе эти листы, мелко изрешечённые квадратиками, — гнул своё Ипполит, — голова закружится.
Он успел рассказать, что учился на математика, но у меня голова кружилась уже от таблицы умножения.
— Так за девушками не ухаживают, — кокетничала я, оправляя на коленях юбку.
Он вспыхнул, как мальчишка. И снова закурил. Какая я всё-таки гадкая — феминизм испортил.
С дерева тяжело слетел лист и лёг в свою тень, как в могилу.